Боярин откинул грамоту молча. Снял печать с другого свитка, то была вторая грамота воеводы Даршинского, посланная вслед первому гонцу. Воевода жаловался пуще прежнего и ругал царского посла:

— «А грабежник тот, Ярошка Сабуров, что в вожаках воровских ходит, послушав навет Минина, коего я отпустил по указу твоего, великий государь, посла Николая Спафария, кричал, собрав своих воров: „Того воеводу нерчинского вздернем на первой осине ногами к небу!“ Молю, царь-государь, возымей на то твою милость, повели казнить тех воровских людишек для спокою и порядков в землице Сибирской и тем огради меня, твоего слугу, от лютостей и подлой смерти».

Царь вскипел, рассердился:

— Грабежников тех — Ярошку Сабурова да его ближних помощников числом двадцать — надобно сказнить немедля, а прочих воров и грабежников бить кнутом и левые руки отсечь напрочь, чтоб неможно им было грабежничать.

Боярин поклонился. Снял печать с последней грамотки. Сверток мал, писано мелко, отборно: боярин признал по строчкам руку Николая Спафария. Посол жаловался на упрямство китайских чиновников, на неуспех его посольства, на все дорожные муки. Клялся, что он чести русского государя не уронит, посрамления Руси не потерпит. Посол писал:

«Гордость царя китайцев столь велика, сколь слабы его ратные силы. Воины худы, и порядки ратные у них негожи, и, окромя того, междоусобицы кровопролитные часты. Как собаки, дерутся их князьцы меж собой, а от этого льется кровь. Народишка китайский, повоеванный разбойными маньчжурами, стонет в слезах, в печалях, в горестях, ища себе пристанища. Видя крепость святой Руси и твою, великий государь, единую волю, многие тунгусишки, браты и мунгальцы бегут к нам, на Русь, под твою, великий государь, твердую руку. Рубежи Руси тут крепки, и держат те рубежи по Амуру-реке безвестные воровские людишки Ярофея Сабурова. Те воры страхи многие маньчжурам и даурцам сотворили и крепость твоим, великий государь, именем возвели. Нарекли ту крепость Албазин не зря, а оттого, что грозного князьца Албазу повоевали и земли, захваченные им, отобрали».

Боярин лицом просветлел, с радостью думал: «Посол царя, Николай, дела добрые делает, честь не роняет и в вере тверд». Царь же поглядел на боярина сумрачно.

— Не ложное ли то письмо, посла, боярин?

— Государь, наветы на твоего посла верного многие возведены; то, государь, напраслина и коварство мужей злонравных… Посол великие, праведные дела творит.

Царь взглянул строго:

— Какая тому порука, боярин?

— Порукою, государь, клятва посла перед иконой божьей матери и целование креста святого.

— Ведомо ли тебе, боярин, что посол икону святого Спаса в Китайщине посрамил?

— Того, государь, не слыхал…

— То-то, не слыхал!.. Однако надобно было, боярин, греку тому посольства не давать — негож!

Боярин, оправив бороду, сказал глухо:

— Не почти, государь, за обидное молвить слово в защиту чести посла, ибо за глаза поносят и нескладно и неправедно…

Царь задумался. Боярин ободрился, заговорил громче:

— Глянь, государь, в оконце. День выдался светлый — то знамение божье благодати в твои именины. Примета, государь, добра… Потребно, по обычаю предков наших, в такой день творить милости щедрые…

— О чем, боярин, речи заводишь? — удивился царь.

— Не о себе пекусь, государь, — о людишках, кои богатства Руси охраняют, не жалеючи животов своих.

— Речи твои, боярин, неладны: печешься о грабежниках, что по Амуру-реке гуляют?

Боярин поклонился, царь сказал:

— Бывало ли так, чтоб русские цари грабежников щедротами осыпали? Тяжкие грехи тех воров, и не уйти им от гнева божия…

— Милостью господь лютых губителей исправлял… — сказал в смущении боярин и, помолчав, добавил: — Грабежники те, государь, рубежи Руси берегут, на бою смелы, ратные походы твоим именем ведут, в вере христианской крепки.

Царь теребил тесьму пояска.

Боярин говорил:

— Читая послания Спафария, разумею так: коль те грабежники дань пушную, собрав с покоренных народцев, в казну царскую отдали, худо ли сделали?

— Похвалы достойно, — сурово сказал царь.

Боярин продолжал:

— Укрепили они рубежи, стоят на них, жизни своей не щадя. Плохое ли то, государь, дело? Грабежники ли они?

Царь смущенно мигал, по-прежнему теребил свою шелковую опояску. Боярин говорил правду. Царь отвернулся к оконцу, долго смотрел. Боярин к нему подошел и тихим, вкрадчивым голосом заговорил вновь:

— Памятую, государь, мудрость великого царя-батюшки Руси Ивана Грозного. Сибирь он принял из рук Ермака, простив тому вольному казаку все его прежние прегрешения…

— Ой, умен ты, Матвеев, умен не в меру!..

Боярин низко поклонился, стал говорить громче, смелее:

— Река Амур и земли по ней Руси прикосновенны. Иноземцы — маньчжурские данники — сели на ту землю зря. То, государь, против божьей воли они сели…

Царь топнул ногой:

— Согнать надобно, повоевать непрошеных хозяев!..

— Повоеваны, государь, — оживился боярин, — людишками Ярофея Сабурова повоеваны! И стоит там Ярофей Сабуров, как прописал о том посол твой Николай, на рубежах Руси твердо.

Царь задумался. Боярин говорил ладно. День стоял ясный. Ударил колокол. Звал он к обедне. Царь с боярином перекрестились враз.

Торопливо вошел думный дьяк.

— Великий государь, хоть в день твоих светлых именин отойти от государевых забот. А ты, боярин, неужели повременить не в силах?.. Краем уха я слыхал о делах восточных. Отдохни, великий государь, а я по приказу посольскому твоим именем все исполнил.

Царь кивнул головой. Боярин ушел, оставив царя с дьяком вдвоем.

Лишь через неделю узнал Матвеев, как выполнил волю царя думный дьяк. Послал он нерчинскому воеводе гонца с грамотой смертной. А в день царских именин послал второго скорого гонца с грамотой щедрой. Ежели гонец доставит смертную грамоту ко времени, быть тем грабежникам казненным. На все воля божья.

В щедрой же грамоте Ярофею Сабурову царь в день своих светлых именин все прощал и ставил его приказчиком Албазин-крепости. Казакам же его положил жалованье и послал из царской казны две тысячи серебром.

В субботний день до солнцевосхода из Москвы поехал скорый гонец с царевой грамотой. Он миновал московскую заставу, круто повернул и выехал на широкую дорогу, что идет к северу, на Пермь.

Албазинская крепость росла. Даурские и маньчжурские тайные доглядчики дивились, сколь проворно хозяйствуют на Амуре казаки Ярофея. Слава прошла далеко о безвоеводской, вольной и сытой жизни на Амуре-реке, тянулся к Ярофею Сабурову гулевой, босой, рваный люд… Около Албазина пришлый народ селился вольно. Облюбовав удобное место, пришельцы расчищали его от леса и селились. Трудился народ по-разному: кто пахал пашни, кто промышлял соболя, кто за ремесло взялся. Явились и купцы, обосновались наскоро, лавки поставили в косой ряд и торговлю повели.

По почину купцов да казачьих жонок возвели албазинцы на пригорке церковь.

Едва всплывало солнце и утро багрянило вершины зеленых гор, расцветал Албазин. Белесый туман редел, таял, подымаясь ввысь. По утренней росе шли к берегу казачьи рыболовы. Сети бросали на тихой заводи и, вытащив богатую тоню, хвалили щедрость кормильца и богатея Амура-батюшку. Жонки сбирали в корзины улов: жирных сазанов, тайменей, щук, налимов, лещей: сердито выбрасывали на песок черную большеголовую рыбу — широколобку, по прозвищу черт-рыба, да пучеглазых раков. Черт-рыба металась на песке, жадно хватала воздух непомерно большой зубастой пастью, раки шевелили длинными усами, торопливо пятились к воде, щелкая крючковатыми клешнями.

По увалу возле рощи семья казака Стрешнева расчищала пашню. В прошлую осень собрали албазинцы с новой землицы первый богатый урожай. Радовались казаки-землеробы: стояли хлеба золотой стеной, высокие, густые, колосистые. Наливные зерна пшеницы заполнили наскоро срубленные закрома. Зажили казаки сыто, многие побросали куяки, самопалы, сабли…