— Сыне, раствори оконце, дай оглядеть небеса божие.

За оконцем густая синь, по ней россыпь звезд, их множество, для счета их пределов не дано, но у каждой свой лик… Гляди на небо, притаив дыхание, и ты увидишь, как, весело мерцая, одна звезда потемнела — смерть ее настигла; другая вспыхнула светом лучезарным, и так по всему звездному безбрежью… Луны серебряный глаз смотрит на землю и видит все мирские дела. Кто-то выходит из темной дубравы с кистенем в руках — разбойник; кто-то плачет возле дверей убогой избушки — сиротинка всеми забытая; кто-то едет в расписной карете, толстый, важный, распахнув соболью шубу, с ним девицы разнаряженные, брови черненные, губы пунцовые — дородный вельможа гуляет-потешается. А вон тот чей далекий огонек? Кто сидит за оконцем, сгорбившись над толстенной книгой — звездочет, премудрая голова.

Старец вновь кликнул помощника:

— Дай обопрусь на твое плечо, сяду за стол. Чуешь, Никола, как торопится время. Кто его подгоняет? Прости меня, боже, коль недописанное не допишу, коль задуманное не довершится…

Старец обмакнул перо в чашку с лазурью, на пергамент легла узорчатая вязь, послышался внятный шепот:

— Воздадим благодарения богу. Прожили мы свой век не за зря, внесли хоть малую лепту в общие государевы дела: сподобились пересечь все земли Руси от белокаменной Москвы, через Уральский пояс и Сибирь до Китайского царства. Что увидели приметного и досточтимого, пометили на многих листах дорожного дневника.

Сколь щедры Руси просторы…

Мудрейшим из мудрейших не дано счесть обилие богатств, что хранят ее горы и леса, реки и моря, бескрайние поля и степи. И городской люд и поселяне — кормильцы наши — в поте лица умножают царскую казну.

И всюду над Русью величавой голубеют наши родные небеса. Красота окрест райская. Блеклое едва приметно и столь редко, что завсегда пламенеют перед очами злато и пурпур, серебро и зелень. Накрывает небо синие ночи, усыпанные разноликими звездами; зажигает поутру солнце розовые зори, просыпается земля, расправляет крылы все сущее на ней…

Шел караван наш и в снежные бури и в проливные дожди. На земле отцов и свирепости не страшны. На чужбине же и малый ветер преграда и печаль злая.

На двух вкладных листах дополнили мы описание чуда из чудес, красоту нетленную — море Байкал. Встречались нам в разных странах и моря и океаны — удивление быстротечное. Увидевши Байкал не забудешь его до могилы. Долина в сотни верст длины и ширины до краев наполнена водой густо-синего цвета с отливом из чистого серебра, с блеском изумрудов горящих. Воды Байкала столь прозрачны, что на великой глубине видны и галька, и донные травы, и рыбные косяки. Один берег — крутые и хмурые скалы, другой — низина златотравная. Коварства моря непостижимы: светло-синий, тихий, ленивый, гладкий он заманивает в свои дали; чуть пошевелит горный ветер его воды, и тихоня обиделся, разъярился, вздыбились крутоверхие волны. Редкий корабль устоит — неминуемая гибель…

В каморе полутень, лампада мигала, бросая робкие блики на икону Спаса; старцу видение: лампада погасла, тьма нависла гнетущая, и вмиг вместо Спаса всемогущего возгорелся свет солнца полуденного, старец колени преклонил, перекрестился, и вновь поплыло перо по пергаменту:

— «…А Русь единожды во вселенной рождена и бессмертна есть. Стоит она нерушимо, подобно скале.

Чем жива извечно Русь? Отчего стоит и горда и тверда и отчего перед ней шапки ломают многие земли и многие царства? Отчего мудростью переполнилась Русь, как золотая чаша каплями-изумрудами, горящими во тьме?…

Об этом наш сказ и писания наши старанием возводим.

Русь, вижу тебя в грядущем!.. Вижу!..

Горящие маковицы соборов потонут в бескрайных: нивах. Нивы согбенны под тяжестью зерен, налитых благодатью. Рыбные моря, озера, реки, зеленые долины питают вдосталь Руси гордого человека.

Гордого человека — то памятуй накрепко…

Человек тот трудолюбием безмерным преобразует лик грешной земли: повергнет горы, реки запрудит, моря зажжет, слезами и кровью утолит ненасытную жажду земли… Из того боя выйдет гордый человек победителем…»

Голова старца упала на писание, чаша с лазурью опрокинулась, густая синь поплыла по листам писания, скатилась на пол… Перо из рук выпало. Скрюченными пальцами старец схватил листы. Чудилось: страшился старец, что погибнет все написанное им.

Лампада погасла…

…Утром солнце озолотило камору, луч играл в сединах старца, озаряя его высокий круглый лоб. Казалось, он спал.

Старца схоронили в ограде церкви великомученика Николая. Заветы старца крепко пали на сердце Николая Лопухова, нареченного сына.

Камору заливал свет зари вечерней. Она умирала и терялась за горами, чтоб поутру родиться и вновь озолотить небо и землю с востока.

«Величайшее счастье писателя не считать себя особенным, а быть таким, как все люди», — эти слова Пришвина невольно приходят на память, когда познакомишься и поближе узнаешь Гавриила Филипповича Кунгурова.

Он прост необыкновенно, интересен, как человек и собеседник, так же как смолоду, умеет он увлечь своими удивительными невыдуманными рассказами. Всегда голова его полна новыми идеями и замыслами, всегда он смотрит вперед, много работает, немало пишет.

В расцвете творческих сил встречает писатель свой юбилей: 26 марта 1973 года ему исполняется 70 лет. Но без преувеличения можно сказать, что по восприятию жизни, ясности мысли, свежести эмоций, по умению работать легко и вдохновенно Г. Ф. Кунгуров моложе многих других, молодых.

В первом томе «Литературного наследия Сибири» есть интересные строки из письма видного общественного деятеля Восточной Сибири Ж. М. Басова к Алексею Максимовичу Горькому в Сорренто.

«Наш молодой работник, — писал он о Гаврииле Филипповиче, — провел на севере все лето 1934 года. Специально занимался вопросами культуры языка. Его рассказы о севере можно слушать целыми днями…»

1934 год. Да, именно с этого года все и началось.

Г. Ф. Кунгуров хорошо помнит, как он, только что закончивший Иркутский государственный университет, готовился к поездке на Крайний Север.

Проблема создания для бесписьменных северных народов алфавита и нахождения для них принципов литературного языка была в государственном масштабе проблемой № 1.

Следует сказать, что при утверждении Г. Ф. Кунгурова в звании профессора немаловажное значение имело и то, что он защитил эту проблему: алфавиты на русской графике были утверждены для всех северных народностей.

Северный край — обширная, малоизученная тундра и тайга, полная своеобразных, неповторимых красок и звуков, народ Севера, добрый и мудрый, живущий по своим неписаным законам — все это сразу покорило, оказалось столь неожиданным и увлекательным, что Гавриил Филиппович сразу почувствовал сердцем: будет писать об этом удивительном крае.

Он начал с «Топки» — повести интересной, несколько экзотической, повести, сразу завоевавшей внимание и любовь взрослого и юного читателя. Все захватывает в этом невыдуманном рассказе: новизна темы, изумительное изображение природы и быта жителей Севера, правдивый показ новых человеческих взаимоотношений и социальных преобразований, проникающих в жизнь народов Севера.

Не одно издание у нас и за рубежом выдержала эта повесть — в 1971 году она издавалась пятый раз.

После «Топки» Г. Ф. Кунгуров уже не мог не писать. К писательскому труду его побуждала сама жизнь: очень хотелось рассказать людям о повседневной, будничной, многообразной жизни, о жизни прошлой и настоящей, о ее потрясениях и радостях…

Много позже, будучи заведующим кафедрой русской литературы в Иркутском пединституте, Г. Ф. Кунгуров в своих «Воспоминаниях» писал: «Исторические темы всегда увлекали меня. Сибирь в прошлом на Востоке играла особенно влиятельную роль. Непобедимая любознательность русского человека — первооткрывателя храброго и умного землепроходца, влекла его вперед и вперед.