— Хой! Шибко сладко!

Он подал другу горячий слиток.

Никогда в жизни Артамошка не ел такого вкусного мяса, хотя оно жарилось без соли. Он обгладывал каждую косточку, торопливо совал в рот нежные горячие куски.

В полдень друзья отправились в путь.

Было жарко и душно. Густой пар валил от земли, пахло прелью, сыростью, травами. Артамошка на ходу схватывал огненно-красные глазки костяники и глотал их. Чалык шел, впиваясь глазами в следы звериной тропы.

Вновь кончился день, упало за горы солнце. Опять на смену ему выплыла бледная луна, и снова друзья ночевали в маленьком чуме, поставленном ими у отвесной серой скалы.

Много дней ходили они по тайге, но на следы человека или оленя так и не наткнулись. Одежда Артамошки превращалась в лохмотья. Острые иглы боярышника, сухие сучья лиственниц, непроходимые заросли горного кустарника изодрали его одежду, в кровь исцарапали тело, и Чалык все чаще и чаще слышал, как стонал его друг от нестерпимой боли. Старые сапоги Артамошки разлетелись в клочья, и он с большим трудом пробирался по таежным тропам, каменистым россыпям, топким болотам. Наконец, обессиленный, с окровавленными ногами, он остановился, сел на сухую валежину, тихо всхлипнул:

— Сил нету. Окровянил ноги, не могу идти…

Глаза Чалыка потухли, большое горе придавило его к земле. Он в сотый раз твердил слова отца: «Сам помирай — друга спасай…» Чалык сел рядом с Артамошкой, печально заглядывал ему в глаза:

— Обутки надо, бери мои.

— Нет, — отказался Артамошка, — я в тайге не гож! — и опустил голову.

Чалык задумался, дергал свою косичку, морщил лоб. Потом вытащил из кожаного мешка деревянного божка и забормотал что-то, прижимая его то к уху, то к груди, то к щеке.

Чалык внимательно осматривал местность. По солнцу, по деревьям, по течению рек умел он определять путь. Но на этот раз изменили глаза, изменила память. К полудню они зашли в непроходимые каменистые россыпи и буреломы. Серые, обросшие столетними мхами камни громоздились неприступными крепостями, где-то глубоко под землей плескался ручей, стволы повалившихся деревьев преграждали путь.

— Худое место! Даже птицы не залетают сюда — боятся, — сказал Чалык.

Артамошка посмотрел на друга печальными глазами.

Лишь к вечеру вышли друзья из каменистых россыпей и остановились на ночлег у светлого ручья.

Сидя у костра, ослабевший Артамошка тяжело вздохнул:

— Только зверю да птице в тайге хорошо, а человеку… — Он не договорил и затих.

— Хой! Зачем так! — испугался Чалык. — Не надо черное слово пускать. Ветер его унесет далеко, услышит хозяин тайги — худое будет.

Артамошка молчал. Он засунул руку за пазуху, отчаянно царапал почерневшее от грязи тело. На груди у него на медной цепочке болтался светлый крестик. Чалык увидел крест, смертельно побледнел, в страхе закрыл лицо руками и, съежившись, приник к земле. Перед ним, как живые, плыли родные лица. Вспомнил Чалык темный зимний день. В родном чуме вокруг костра сидит вся семья, и старый Панака рассказывает об эвенкийских богатырях:

«Храбрые и сильные были богатыри: солнце могли остановить, лисицу заставить плакать, реки высушить, лес повалить. Но горе большое случилось: вывелись на земле эти богатыри, и остался эвенкийский народ сиротой. А вывелись богатыри потому, что пришли неведомо откуда страшные люди с большими красными бородами, со светлыми, как небо, глазами и с огненными крестами на груди. Прятали краснобородые люди кресты под своими одеждами, иначе все вокруг погибало, даже реки пенились и кипели, горы стонали и все умирало.

Не могли эвенкийские богатыри победить людей с огненными крестами. Даже стрела великого богатыря Аламык-Тая, которой он насквозь пробивал огромную гору, не могла сразить врага. В руках краснобородые лючи держали смертоносные палки. Палки эти рычали страшнее бешеного кабана, бросали кровавые языки огня, и густой дым покрывал лес, горные реки, как покрывают черные тучи золотое небо.

Появился ручей Горячие Слезы, а появился он потому, что жена великого богатыря Аламык-Тая, увидев убитым своего мужа, тут же убила всех детей и ушла в горы. Много лет плакала жена Аламык-Тая, до дна выплакала глаза, ослепла и умерла. А из этих слез родился в горах ручей Горячие Слезы. И вот свистит и беснуется пурга, стонет лес, деревья в белые дохи оделись, реки закованы крепким льдом, звери зарылись глубоко в землю, лишь ручей Горячие Слезы течет и переливается, как летом, а вода в нем горячая и соленая, вода в нем — слезы человеческие.

Охваченные великим страхом, эвенки бросили свои родные места и побежали с юга на холодный север и стали кочевать по тайге и тундре, вплоть до Ледовитого океана. Даже бурый медведь убежал на север и от испуга побелел, лисицы золотистые, побросав свои теплые норы, тоже убежали на север и превратились в белых песцов. Пестрая лесная куропатка оставила зеленые заросли, улетела в снежную тундру и стала белой-белой, как снег».

Чалык вздрогнул, от тяжких воспоминаний кровь прилила к сердцу. Он с трудом поднял голову. Артамошка дремал.

Солнце падало за горы, по веткам деревьев скользили последние лучи. Из-под расстегнутого ворота Артамошки выскользнул крестик и ослепительно сверкнул на солнце. Как молнией ударило Чалыка. Он вскочил, испуганный, с растрепанными волосами, и, не оглядываясь, пустился бежать. Не успел Артамошка приподняться, как Чалык скрылся за стволами деревьев.

«Бросил!» — кольнула Артамошку страшная мысль. Страх обуял его. «Сгину! — подумал он. — Лютый зверь разорвет!» Прижавшись к стволу старой сосны, Артамошка дрожал всем телом.

Чалык бежал не оглядываясь: ему казалось, что за ним кто-то гонится, перед глазами вертелся огненный крест. Лишь когда наступила ночь, Чалык вспомнил об Артамошке. Зажав руками голову, он сел на корточки, вытащил из сумки божка и, качаясь плавно из стороны в сторону, что-то шептал, шевеля белыми губами.

Так провел Чалык всю ночь. На рассвете он ударил божка о землю, потом приложил к уху, вновь ударил и вновь приложил к уху. Деревянный божок молчал. Тогда Чалык вытащил свой охотничий нож и кольнул себя в руку. Брызнула тонкая струйка крови. Чалык обильно смазал широкий рот божка и зашептал. Вскоре шепот стал громче и постепенно перешел в крик:

Глаза Чалыка то блуждали, то загорались ярким огоньком, то потухали, и бледное лицо застывало, как у мертвеца. Чалык вновь стал бить божка о землю и вновь подносить уху.

…Артамошка вторую ночь отсиживался на вершине высокой сосны. Когда солнце высоко поднималось над горой, он спускался на землю. Разбитый и голодный, он едва передвигал ноги. Вскоре силы оставили его, и он впал в забытье.

Очнулся Артамошка от прикосновения чего-то холодного. Открыв глаза, он увидел радостное лицо. Чалык гладил своей шершавой рукой Артамошкин лоб, прижимался к его воспаленной щеке своей щекой, совал ему в рот куски горячего полусырого мяса.

— Ешь, друг! Не помирай, друг!.. — бормотал Чалык.

Когда Артамошка поднял голову, то увидел, что лежит он на мягких пихтовых ветках, прикрытый меховой паркой Чалыка, а над пылающим костром на палке жарится дичь. Артамошка приподнялся и сел. Рука у Чалыка была туго перетянута берестой. Артамошка спросил:

— Что это?

— Руку немного резал — бога маленько кормил: каждый вкусную еду любит.

— Почему убежал? — простонал Артамошка.

— Сильно пугался, — ответил тихо Чалык и с тревогой посмотрел на грудь Артамошки.

Артамошка понял и вытащил крест.