Степанида знала: надвигалась черная беда, мучилась в догадках, сохла в кручине, сторонясь казацких жонок.

— Что же, Ярофеюшка, будет? Аль не судьба?..

Отвечал Ярофей нехотя:

— Не знаю, чему быть…

Степанида ластилась, шептала:

— Недоброе, Ярофеюшка, ожидаю. Ой, недоброе… Ванька Бояркин, а за ним и Пашка Минин на откол норовят… Тебя поносят всяко, подбивая и казаков на откол.

Ярофей отмалчивался.

— Бабьим разумом прикидываю так: негоже, Ярофеюшка, в беглых проживать… Повиниться надо бы…

Ярофей поднял голову, и Степанида умолкла. Помолчав, сказала тихо:

— Аль малоумное молвила?

— Отчего казачишки шалят, не пытала?

— Пытала, Ярофеюшка… Особливо бабы голосят: нескладно, мол, в беглых проживать, зазорно и тягостно… Зверь и тот свою нору обихаживает, оберегает. Которые детными матерями поделались, тем маята ратная — в лютую горесть; молят они казаков, чтобы побросали кольчуги и самопалы и сели бы крепко на землю.

Ярофей рассмеялся:

— Где же они землю-то сыскали? Сидим на даурской земле, как черт на краю горячего горшка!.. Землю-то повоевать надобно! Захвачена она даурцами. Тунгусы по лесам бегают как очумелые, от ворогов даурцев в дебрях прячутся… То как! Смекаешь?..

Степанида подошла к оконцу. На крепостной стене сидела ворона и жадно расклевывала обглоданную кость. «Дурная примета», — подумала Степанида, откинула оконце, захлопала в ладоши. Подошел Ярофей. Ворона озиралась и вновь долбила кость, лязгая толстым клювом. Ярофей быстро снял со спицы самопал, просунул ствол в оконце. Вспыхнул выстрел, эхо прокатилось глухо, отрывисто. Ворона, распластав крылья, кувыркнулась вниз и, цепляясь за выступы стены, шлепнулась на землю.

На выстрел сбежались казаки.

Ярофей выглянул в оконце:

— Слово молвить надумал, казаки, оттого сполошил вас…

— Разумное слово — слаще меду… Молви!

— Вот сойду к вам. — Ярофей вышел, поднялся на башенную приступку.

Казаки сбились плотно.

Ярофей говорил:

— Крепость наша, Албазин именуемая, на даурской земле стоит. Даурцам это и срамно и обидно. Не иначе войной пойдут… Не устоять нам супротив многолюдной рати… Бросить крепость негоже и ущербно.

— Коли ногой ступили — земля наша! — хвалились казаки.

— Пусть Русь на ней стоит!..

— Русь!

— Надобно государю в воровских делах повиниться, бить низко челом и подарками, землицей повоеванной, соболями, лисицами и иными добычами.

Ярофей замолчал, казаки зашумели:

— Царь и без наших добыч богат!

— До царя, Ярофей, далече!..

Вышел на круг Соболиный Дядька. Горячился, говорил скороговоркой:

— Смекаю: умное молвил Ярофей! Попытаю вас, казаки! Чьего мы подданства? А?.. На какой вере стоим? А?.. Ну, молвите, казаки!..

Молчали недолго. Речи Соболиного Дядьки пришлись к делу, распалил он казачьи сердца.

— Московскому царю повинны!

— Подданные белого царя!..

— Крест на груди носим!.. Вот!..

И решили нерчинскому воеводе отписать грамоту, послать дары, просить милости царской, подмоги и утвердить крепко Русь на дальнем Амуре.

В Нерчинский острог Сабуров отрядил тринадцать казаков, над ними поставил Пашку Минина. Подарки царю — соболи отборные, лисицы огневые да многие иные добычи — уложили на десяти возках. Отправили в Нерчинский острог и пленную даурку Эрдэни с младенцем, чтоб показать, каковы иноземцы обличьем, похвалиться своими ратными удачами.

Возки тянулись гуськом. Жонки тех казаков, которые поехали в Нерчинск, шли за возками, провожали.

В тот вечер немногие легли дотемна спать. Сидели албазинцы у камельков и в сотый раз спрашивали друг друга:

«Какова-то удача будет? Привезет ли Минин помилованную грамоту? Снимет ли царь опалу и гнев свой тяжелый?»

Посудачили горячо и разошлись по своим избам. Притихла крепость, лишь дозорный казак оглядывал темные дали, ожидая рассвета.

Нерчинский острог находился в большой тревоге. Охочие люди и лазутчики, что по нехоженой тайге и монгольским степям доходили до иноземных рубежей, приносили страшные вести.

Воевода Нерчинского острога Даршинский писал московскому царю: «…мунгальские и тунгусские ханы, зная наше малолюдство и слабость ратную, грозят огнем, чинят разбойные набеги, пленят и калечат русских людей во множестве. Землицу, на коей воздвигнут твоим, пресветлый государь, именем Нерчинский городок, оговаривают своей и сулят идти войной. Кричат громогласно: за нами, мол, стоит несметная рать земли китайской, а китайский-де император, богдыхан, над всеми государствами властен. Тот богдыхан титло на грамоте ставит нагло и твердо: „Говорю сверху на низ, ответствуйте мне снизу вверх“. Молю тебя, пресветлый государь, слезно: пошли ружейных дел умельца, — самопалы ржавые, пушки-маломерки чтоб наладить, — добавь ратных людей, запасов свинцовых и пороховых».

Ратные люди Нерчинского острога днем и ночью крепили бревенчатый частокол, рвы углубив, пускали в них воду из Нерчи-реки, по-за рвом клали коряжины, били «чеснок» — острые колючки из железа, вели строгие дозоры.

Опечаленный воевода сидел у оконца, ожидая лазутчиков. Ускакали они в монгольские степи до зари третьего дня, и ни один еще не вернулся.

К вечеру прискакал первый лазутчик — Васька Телешин, высокий тонконогий казак в серой козлиной шапке набекрень.

Он покинул коня средь воеводского двора, взбежал на рубленое крыльцо и зычным голосом всполошил воеводу: «Тунгуса изловил, батюшка-воевода! У реки Аргуни мыкался, без драки отдался».

Тем временем казаки волокли на воеводский двор пленного эвенка. Эвенк на малопонятном языке требовал толмача, через него сказал воеводе:

— От князя Гантимура с вестью… Князь со всеми юртами, женами, детьми, скотом и животом бежит из китайской земли, просит русских взять его под свою руку.

Эвенк вытащил из-за пазухи первейшего соболя и, упав на колени, положил подарок к ногам воеводы.

Воевода недоумевал.

Вероломство и лукавство врагов беспредельны, боялся воевода подвоха, на эвенка смотрел с опаской.

Обласкав, спросил лукаво:

— Какой нуждой гоним тот князь Гантимур?

Эвенк уклончиво отвечал:

— Голова моя мала, великих княжеских дел не объяснит. Князь сам расскажет русскому князю обо всем.

Воевода попытался выведать у пришельца хоть что-либо о китайской силе:

— Как мог Гантимур убежать от китайского царя? Разве не сыскали в Китае гонцов скорых догнать того князя?

Посланец стал словоохотливее.

— Богдыхановы мечи никого не милуют. Плачет китайская земля…

— С кем та война учинилась? — удивился воевода.

Посланец путался, многого и сам толком не знал.

Воевода хоть и слабо верил, что внутренняя борьба охватила неведомый Китай, однако был рад: «Коль не врет тунгусишка, то ладно и нам ко времени». Воевода послал навстречу князю Гантимуру малую рать, приказал настрого не допускать людей Гантимура до Нерчинска, а привести лишь самого князя.

Гантимура привели не как пленника, а как доброго витязя. Перед воеводой предстал муж рослый, телом крепкий, в дорогой парке, подбитой лисицей, в мягких лосиновых сапогах с прошвой, в высокой китайской шапке, опушенной черным соболем и повитой бисером-самоцветом. Поверх парки — поясок китайского изделия с серебряными бляшками на кожаной бахроме; по пояску искусно нанизаны зубы рыси, волка, кабана, на плечах — хвосты белок. Гантимур широколиц и смугл, глазом прям и смел, голосом тверд. Перед воеводой положил он повинные подарки: бархатистые шкурки соболей, лисиц, золотую чашку китайской резьбы, серебро в слитках.

Воеводе рассказал князь тайну своего поспешного бегства. Бранил резким словом маньчжуров, жаловался на тяжкие обиды, чинимые ему и его родичам людьми богдыхана.

— Желаю кочевать, — говорил Гантимур, — в мире, под твердой рукой русского царя, платить соболиный ясак сполна.

— Отчего же те обиды и лихости? — спросил воевода, зорко оглядев князя.