Сабуров также пытал силу городка князя Албазы: дважды ходил на приступ, но возвращался ни с чем, а в последней осаде даурцы пробили стрелой Сабурову руку и убили трех казаков. Оба городка затаили злобу, готовились к смертельным боям.

Сабуровцы построили в городке хлебные, соляные и иные амбары, вырыли колодезь, поставили малую походную церковь. Городок подготовился к долгой осаде.

Укрепившись в городке, Сабуров собрал с окрестных эвенков ясак малый именем московского царя. Встревоженные эвенки опасливо смотрели на светлоглазых, большебородых пришельцев. Подстрекаемые шаманами да даурскими князьцами готовились к великому кочевью на север. Но ясак малый, взятый Сабуровым при добром слове, его поход на ненавистного Албазу их остановил. Таили они давнишнюю злобу на корыстного и жестокого албазинского князя, его частые набеги, как яростный огонь, опустошали мирные стойбища эвенков.

Тем временем даурский князь Албаза послал с дорогими подарками гонцов к китайскому богдыхану, просил скорой помоги, клялся в верности и обещал сполна платить ему ясак. «Крепость лочей, — говорил он, — поставлена на страшном месте: угрожает и Даурской земле и Китайскому царству. Надобно крепость лочей сжечь, а их вывести с корнем, чтоб и впредь не ходили они ратным боем на великий Амур».

Уходило лето. Осыпались цветы, жесткие травы блекли. Падал звонкий лист осин, оголились березы, ивы, тополя. Зелень лесов померкла, терялись рощи в утреннем тяжелом тумане. Из темных логов и ущелий тянуло сырым, знобким холодком.

В крепости Сабурова иссякли запасы, особенно хлеба, соли и огневых припасов.

Страшились казаки: нагрянет зима, какова-то она на Даурской земле, сколь лютая и сколь долгая?

…Тускнело вечернее небо, плыли серые клочковатые тучи. Сабуров вошел во двор крепости, огляделся: небо сурово, ветер осенний остер, стонет, хмурится Амур черной щетиной гребней. Сабуров присел на бревно, видит: бежит Степанида, а вслед ей сыплется глухой бабий ропот:

— Сгибнем зазря в неведомых землях!.. Аль ослеп Ярофей и не видит беды?

Чей-то надрывный голос добавляет:

— Пытай, Степанида, своего Ярофей, пытай, каков корм на зиму припас? Аль на зазнамовских ячменях норовит прожить?..

Степанида скрылась за углом.

Хмурился Сабуров, думал: «Хоть мала у нас ратная сила, а надобно идти боем и даурцев повоевать».

Вошел в каморку. На лежанке, уткнувшись в изголовье, плакала Степанида, плечи ее вздрагивали. Поднялась, повисла на шее:

— Ярофеюшка, тяжко, жонки корят…

Сабуров Степаниду обласкал, уговорил.

Всю ночь не спалось Ярофею. В неведомой стране застигла его зима врасплох. Разброд и уныние охватили людей. «Запасов нет, хлебушко на исходе, — твердил Сабуров. — Как зиму скоротать?» Закрыл глаза, отгонял от себя назойливые думы, а они неотвязно терзали сердце. Всплывало золотое поле зазнамовских ячменей. Хорош: густ, высок, зернист. Обильно родит здешняя земля. Много ли пополнит запасы зазнамовский урожай? Считал, прикидывал, и выходило: зиму не прокоротать. Вскакивал с лежанки, садился к оконцу. Густая темень плотно придавила и Амур, и горы, и леса. Взглянул на небо: дрожали чистые звезды. И показалось Сабурову я небо, и звезды, и земля, что утонула в темноте, близкими и родными. «Неужто бросать эдакую благодать, уходить, спасаться?» — вздрогнул он. Встал, заскрипели половицы. Проснулась Степанида.

— Ярофеюшка, полуношник мой. Спи…

— Не до сна, Степанида…

— Загрызли тебя темные думы. Уймись, Ярофеюшка, склоняй даурцев на мир.

Понял, что и Степанида не спала, терзается и ее сердце.

— Пустое говоришь. Не однажды пытал я склонить даурцев к миру. Посланцы мои, тунгусы, приходили ни с чем, а последнего, Путугира, сама знаешь, на кол даурцы посадили. Вот каков мир, Степанида…

Опять заскрипела половица. Сабуров распахнул оконце. Ворвался в каморку предутренний холодок. Где-то далеко простонала птица и смолкла. «Хоть малость уснуть надобно, — подумал Ярофей, — завтра собрать казачий круг, боем идти на Албазу».

…В эти осенние дни тоскливо щемило сердце Степаниды. Уходила она из городка, садилась на пригорок и долго глядела и не могла наглядеться на ячменное поле. Колыхалось оно живой волной; туго налитые колосья клонились к земле. Под их мирный шелест закрывала глаза Степанида, и чудилась ей родная сторона, слышались песни русские, душевные… Таяла, как вешний снег, забывалась беспокойная походная жизнь; и всюду-то цветы красоты сладостной, плетни огородные, избушки мирные, на зеленой лужайке хоровод… Только нет нигде Ярофеюшки. Вскакивала Степанида, руками с лица словно паутину липкую сбрасывала, брови насупив, бежала с пригорка к крепости. Отыскав Ярофея, не жаловалась, не плакала, будто и сердце не тосковало, шла гордая подле него — достойная жонка атамана.

Зазнамовы готовились к уборке своего не в меру позднего урожая. Все казачьи жонки в тот день поднялись спозаранку: все наскучились по страдной поре. Скорее бы на полюшко! Каждый колосок обласкать, обцеловать готовы.

На утренней заре крепость встревожил дозорный казак. Сабуров выбежал во двор, на востоке вздымался багровый столб дыма. Даурцы подкрались ночью и подожгли колосистые, высокие хлеба Зазнамовых. Так первый урожай русских на амурской земле не пошел впрок. Зазнамовы метались по крепости, грозились, кляли даурцев. Старший Зазнамов хвалился:

— Хошь не отведали казаки урожайного хлеба, а видел всяк, какова плодовита землица. За эдакую землю, крови не жалеючи, на ратное дело пойдем! Да, казаки?!

Казаки кивали головами, соглашались, но ходили хмурые, злые, жонки надрывно голосили…

В полдень Сабуров собрал албазинцев, взошел на шатровый помост.

— Вольны казаки!..

— Сгинь ты, беглый душегуб!.. — сбил атамана визгливый бабий голос.

Сабуров оглянулся, голосила казачья жонка Силантьиха. Сдержал гнев, велел жонок с казачьего круга выгнать. Помолчал, продолжил:

— Негоже живем, казаки… Негоже и сгибнем!.. Надобно городок Албазу захватить, добро и скот отобрать, на земли наши амурские стать крепкой ногой!

— То-то будет зимушка — жирна и сытна! — хлопнул оземь шапкой молоденький казачишка.

Его заглушили голоса:

— Не бывать Амуру в руках даурцев!

— Им ли владеть великой землицей!

— Отберут у них земли маньчжуры, а их побьют, повыведут на чисто!

На круг вышел Ванька Бояркин:

— Неладное атаман надумал: и неумное и неразумное!.. Даурцы укрепились неприступно, конной силой владеют во множестве, к тому же свирепы на бою.

Сабуров скрипнул зубами, набухли на скулах красные желваки:

— Речи твои, Ванька, хуже гнилой деревины поперек дороги легли!..

Ванька выпятил грудь, шагнул к Ярофею. Казаки зашумели:

— Видано ль, чтоб куренок на орла кинулся?

— Попытаю тебя, Ванька, каков ты есть на бою, — и Сабуров выхватил клинок, кинулся на Ваньку. Тот успел взмахнуть саблей. Казаки заполошно орали:

— Чему быть — тому быть!..

— Не робей, атаман! Бей своих, чужие бояться станут!..

— Не сдавай, Ванька!..

Бояркин против Сабурова на бою оказался слаб. С казачьего круга ушел посрамленный. Злобой кипел, грозился… Казаки вслед галдели:

— Ой ли, Ванька, смотри!..

— Не битый — серебряный, а битый — золотой!..

— Грозилась птаха море сжечь, да сама в нем и утопла…

Надумал Сабуров идти на городок даурцев всей ратью сполна, В крепости оставил баб, а в подмогу им для огневых дел — двух пушкарей и доглядчика на шатровую башню.

Едва занялась заря, пока еще не сошла с реки синяя дымка, казаки в кольчатых бронях, при саблях, пиках, бердышах, с самопалами встали в ратные ряды.

Для штурма даурского города поволокли казаки с собой две пушки-маломерки и одну долгомерную. Зная о дозорах князя Албазы, рекой не поплыли. Решил Сабуров идти трудным путем, ударить с гор, захватить врага врасплох.

Сабуров обошел крепость с левой стороны. Взошел на гору — обомлел: вместо даурской крепости и городка чернело огромное пепелище, ни одной души нигде не было видно.