Откроет в страхе Чалык глаза: «Худой ветер залетел в мою голову! Зачем вспомнил тех, кто кочует вместе с луной, звездами и солнцем!»

Взглянет Чалык на строения городка, на русские избы, густо поставленные по склону горы, на пашни, на торговые ряды, вспомнит Артамошку, его отца, славного атамана вольницы, Никиту Седого и других близких ему и дорогих людей. Захолонет у него сердце, бросит он серый уступ и бежит в городок, чтобы скорее отыскать своего дружка Артамошку.

Пойдут они вместе к плотникам, или кузнецам, или корабельщикам; стоят смотрят, а то начнут помогать: мехи раздувают, молотом бьют, топором тешут, гвозди заколачивают. Выбьется из-под шапки косичка у Чалыка, жарко пылает лицо, кипит молодая сила. Рядом Артамошка стоит, улыбается, белые искры дождем сыплются из-под ловкого молота. Хороша вольная жизнь! Суровы руки работных умельцев, но покоряются им и железо, и камень, и дерево. Жадно смотрит на них Чалык, все бы охватил, узнал, чтобы самому стать умельцем.

Случилась в том году весна ранняя да бурная. Не успел осесть снег, как появились проталины на солнцепеках и заговорили бурливые ручьи, обнажились пашни на южных склонах; заголосили весенние птицы, рано поднялся из логова медведь, заяц вмиг сбросил зимнюю шубу и бегал с подпаленными боками. Потемнела река, синели на ней большие полыньи, и ждал острог, что вот-вот лед поломается, река вскроется.

Решил Филимон отправить в Москву первый караван с царской казной и покорной грамотой. Решил вести тот караван Никита Седой. Думали так: примет царь казну сполна, а тут Никита и упадет на колени, станет просить у царя милости и пощады.

Не успела река очиститься ото льда — готовы были корабли сплавные. Нагрузили те корабли доверху отборной пушниной, вручил Филимон Никите грамоту покорную. Грамоту писали три дня.

В ней вольный острог жаловался царю:

«В Братском остроге крестьяне, посадские, служилые люди, ясачные мужики разорителю крестьянских дворов, мучителю мирскому и душегубу Христофору Кафтыреву от всяких дел отказали. А вина его — в больших налогах, взятках и обидах, в мучении и разорении. Бил нас Христофор Кафтырев батогами нещадно, пытал огнем, в цепи и колодки ковал. Видя это, Христофорово, к себе разорение и нестерпимые, томительные муки смертные и напрасные нападки, ясачные мужики, покинув улусы свои и юрты, разбежались в дальние степи и в ущелья каменные; многие пашенные мужики пашни бросили и в бегах жили долгое время, и от этого разорились вконец, без остатку. Мучителя Христофора Кафтырева своей рукой мы боем повалили.

Теперь в Братском остроге всякими делами ведают, суд и расправу вершат выборные люди честные, а тем людям мы послушны. Просим, царь-государь, пощады и милости…»

Забили грамоту в трубку деревянную накрепко, и спрятал ее Никита на своем корабле в потайном месте.

Обнялись Филимон с Никитой, расстались как братья.

Не успели корабли отчалить от берега — случилась беда. Прибежал Чалык и привел ободранного и окровавленного эвенка. Это был скорый посланец от самого Чапчагира. Гонец летел на оленях быстрее ветра. Сколько попадало за дорогу сменных оленей, тому счету нет, а когда упал последний олень, то гонец бежал по тайге пешим бегом и доставил к сроку берестяную трубочку. Чалык по значкам на бересте рассказал Филимону и Никите Чапчагировы слова. Чапчагир сообщал, что его люди своими глазами видели, как вверх по Ангаре плывут черные корабли, а на тех кораблях людей с огненными палками и в железных панцирях множество. А еще проведали Чапчагировы люди через подслухов и лазутчиков, что плывет это царское войско для покорения воровского острога и казни бунтовщиков.

И тут же сообщил посланец, что велел Чапчагир откочевать эвенкам в глубь тайги не менее как на десять ходовых дней.

Почесал Филимон бороду, дернулась его всклокоченная с проседью бровь.

— Мы — с покорным животом, а к нам — с острым топором? Так!

К полдню на взмыленном коне прилетел гонец от бурятского вожака Хонадора. Едва успел он вытащить ноги из стремян, грохнулась загнанная лошадь. Гонец сообщил, что вниз по Ангаре летят быстрым ходом корабли с царскими казаками, и хвалится казачий атаман, что Братский разбойный острог он сметет с лица земли дочиста, воров Филимона Лузина да Никиту Седого приведет в Иркутск на цепи, как псов.

Вихрем разнеслась страшная весть.

Люди сбежались к избе Филимона, орали, грозились, во всем его винили. Высокий широколицый мужик в синем стеганом кафтане махал сухими кулаками:

— Ты, Филимон, да твой спарщик Никита Седой беду накликали! Казну утаили, государя разгневали — мы в ответе!

Мужика оттолкнул старик в длинной поддевке, без шапки; ветер седые волосы ему раскосматил. Старик заговорил натужным, обидчивым голосом:

— На государя-батюшку руку подняли… Горе нам, глупые головы, погибель!

Филимон рукой взмахнул, гневно оглядел старика.

— Люди вольные!..

Ему говорить не дали, зашумели. Старик усмехнулся в седую бороду:

— Вольные?.. Слова твои — пыль! Плаха да топорик палача — вот наша воля.

В толпе послышался женский плач, но мужичьи голоса его заглушили.

Филимон рукой взмахнул, пригрозил старику, громко, чтоб все слышали, сказал:

— Приказчика негодного повалили, приспешников его выгнали, покалечили — худое ли сделали? Хозяйствуем, как бог велел…

— Мы при твоем хозяйствовании не разбогатели, хоромов не построили, — ответил старик и обратился к толпе: — Правда ли мною сказана?

— Правда!..

— Животы у всех подтянуты!..

Народ крыльцо окружил, гудел, как тайга в непогоду:

— Ты, Филимон, вожак — ты в ответе!

Царские слуги не помилуют, со всех полной мерой возьмут… Отобьемся, острог крепок! — призывал Филимон.

— Спасаться надо!

— Царские казаки острог по бревнышку разнесут!

— Огнем выжгут!

Слово хотел сказать Никита Седой, он давно порывался. Его с крыльца вытолкали.

До темной ночи бушевал народ. Утром, с восходом солнца, сорвали юрты буряты и скрылись со своими стадами, откочевали в тайгу ближние стойбища эвенков. Посадские люди, крестьяне пашенные побросали свои избы и поля и убежали без оглядки кто куда мог.

Опустел острог, осиротел.

Филимон и Никита сбили вокруг себя ватагу — рать малую из крепких ватажников, мужиков бесстрашных. Собралась вольница на пять кораблей, счетом всего-навсего восемьдесят человек. В темную ночь тайно отплыли быстроходные корабли. Плыли ватажники скорым ходом, торопились попасть на Илим, чтоб соединить силы и совместно с илимцами отбить царских казаков. Корабли стрелой неслись вниз по Ангаре. Но не успели отплыть и пяти верст, закрутилась река в бешеных водоворотах, зарыдала, загремела в порогах. Кормчий переднего корабля подумал: «Горяча ноне Ангара, коль на Похмельном пороге бьет с этакой силой». С трудом пробились корабли через буйные пороги — Похмельный и Пьяный. Впереди был страшный порог Ангары — Пьяный Бык.

Рвалась Ангара, металась и пенилась через гранитные крутые пороги, била волной по бортам кораблей, прижимала их к берегу. Рев водопадов гремел над рекой. Налегали ватажники на весла, кричали во все горло — кляли реку недобрым словом:

— Озлилась, бешеная!

— Прорвало окаянную! Утопит!

Плыли с большим боем, а бой тот был с непокорной рекой Ангарой. Чем дальне плыли, тем свирепее становилась буян-река. Черные пороги высились острыми пиками, зияли на реке бездонные пропасти, кипела и бурлила зеленая вода в страшных водоворотах.

Корабли проводили между крутых порогов. Не удержали ватажники у одного корабля бечеву. Подхватила его волна и метнула на острый порог. Заскрежетал корабль, заскрипели доски, и вмиг разлетелся он в щепки. Выплеснула река черные клочья: ни корабля, ни людей — все проглотила ненасытная, все похоронила в синей бездне.

Дрогнули сердца ватажников:

— Крепость!

— Не пройти! Потонем!

— Потопим корабли! Смерть!

Плюнул кормчий переднего корабля за борт, вытер шапкой потный лоб, повернул корабль к берегу. За ним потянулись и все остальные.