— Лови лесных!

Артамошку схватили за ворот чьи-то руки-клещи и подняли на воздух. Слетел малахай, и рыжие Артамошкины волосы вздыбились копной. Перепуганные глаза его встретились со злыми глазами разъяренного человека. Артамошка глянул человеку в лицо, голубые глаза человека расширились, руки бессильно опустились, и, пятясь назад, он закрестился. Артамошка вытянулся и смущенно сказал:

— Тот… Тот и есть!

Артамошка ближе подошел к незнакомцу, пристально всмотрелся:

— В Иркутском городке бывал?

— Бывал.

— Не тебя ль били смертоносно купцы Парамоновы?

— Били, били… Но какие купцы, мне то неведомо.

— Сенька! — надрывался чей-то охрипший голос. — Хватай!

— Хватай! — орали со всех сторон.

Артамошка увидел, как волокут перепуганного Чалыка, и бросился к нему:

— Пустите, то мой брат!

Опешили люди, остановились. Сенька Косой вылетел вперед, ударил себя в грудь, сорвал с головы рваную шапчонку:

— Люди вольные! Парень — Иркутского городка беглец. Крещеная душа!

— Брешешь! — раздались голоса.

Сенька кричал:

— От его птичьего уменья жив я остался!..

Тут же, на кругу, поведал Сенька своим товарищам о том, как спас его от смерти птичьим пеньем Артамошка.

— Чей будешь и откуда? — спросил Артамошку высокий широкоскулый мужик с живыми, умными глазами и глубоким красным шрамом через весь лоб.

Артамошка подумал: «Однако, сам атаман».

— Артамон я, сын Лузинов, Иркутского городка жилец.

— Чей? — удивленно переспросил мужик.

— Лузинов!

— Лузи-инов? — нараспев протянул мужик и топнул ногой. — Люди вольные, слыхали? А?

— Слыхали!

— Тятеньки моего изделье! — обрадовался Артамошка и показал на рукоятку ножа, который висел на пояске мужика.

— Этот парень либо оборотень, либо обманщик: сыном нашего атамана Филимона прикинулся.

— Единым разом дух вырву! — схватил за шиворот Артамошку высокий мужик. — Крещен?

— Крещен! — прохрипел Артамошка.

— Кажи крест!

Артамошка с трудом засунул руку за ворот, вытащил крест, показал. Вокруг послышалось:

— Крещена душа!

— А тот крещен? — указал мужик на свернувшегося в клубок, связанного Чалыка.

Артамошка осмелел:

— Лесной тоже крещен, — и, подскочив к Чалыку, быстро и ловко выдернул из-за пазухи Чалыка медный крест.

— И этот крещен! — удивились мужики.

Никто не заметил, что ловкий Артамошка из-за пазухи Чалыка вытащил свой же крест, который он до этого мигом сорвал со своей шеи и зажал в кулаке.

Артамошку и Чалыка привели к стружку с крутым носом и размашистым парусом. На высоком помосте возле кормчего стоял сам атаман вольной ватаги и сердито торопил людей. Атаман стоял без шапки, ветер трепал русые с проседью волосы, из-под расстегнутого ворота серой домотканой рубахи чернела волосатая грудь.

Филимон узнал сына; они обнялись.

— Артамошка, сынок!.. Эй, люди, дивитесь, какова встреча! В темной тайге сына повстречал! Не зря сполохи поздние горели на небе, сны в голову мне лезли приметные…

— Поздние сполохи, атаман, завсегда примета добрая: то к удаче, — сказал Сенька.

— Удача моя, ватажники, тут, на груди. — Филимон прижимал к себе Артамошку, шершавыми пальцами трепал его кудлатую голову.

— Артамоном прозывается сын-то? Добрый мужичок! — шумели ватажники, собравшись в круг.

— А эта душа лесная откуда? — скосил глаза Филимон на Чалыка, сидевшего на земле возле сухой валежины.

— То, тятя, Чалык прозывается, мой кровный дружок, тунгусенок, воеводских казаков пленник…

Филимон оглядел Чалыка. Артамошка засуетился:

— Чалык, друг, подь-ка сюда! Не страшись, то мой тятя…

Смущенный Чалык прижимался к валежине, испуганно прятал глаза.

— А ну-ка, подь сюда! Вставай, вставай! — Филимон поднял Чалыка за плечи. — Ишь какой нарядный, расписной. Ладный тунгусенок. Хорош… Ну, обмолвись!

Чалык молчал. Тут только разглядел Филимон, что Артамошка наряжен в новые эвенкийские одежды: на нем лисья парка, кожаные штаны, красиво расшитые унты.

— В тайге клад Чалык отыскал. Лохмотья оставил, новое взял. Это по ихнему обычаю завсегда так делается.

— А дружка где нашел, сынок?

— Из Иркутского городка мы с ним убежали. Зоркие воеводские доглядчики не усмотрели. От воеводского житья соленого спаслись… Тяжкое то житье, тятя!

— А с мамкой что?

Артамошка вздохнул.

— Аль нет в живых? — затревожился Филимон.

— Померла… Хворость одолела…

— А брат Никанор?

— Убег.

— Куда?

— Не знаю, тятя…

Филимон голову опустил, присел на краешек помоста.

Плыли до небу белые облака, билась о борт стружка мелкая волна. Река тихо плескалась, нагоняя печаль. А печали у атамана и без того было много. Обнял он Артамошку, спросил:

— В воеводах иркутских кто ходит?

— Малолеток, а при нем правителем сын боярский Перфильев. Суров воевода. Малолеток-то для видимости, одна смехота с ним.

Усмехнулся атаман, выпрямился, рукой взмахнул, будто орел-птица:

— Отчаливай!

Ватажники опрометью бросились на корабли.

— Отчалива-ай! — прокатилось по реке.

Стружки быстро выстроились гуськом, гребцы враз ударяли веслами по воде. Попутного ветра не было, и стружки медленно плыли.

Артамошка долго рассказывал отцу о своем горьком житье, о своих злоключениях, о тяжком скитанье по тайге.

Слушал Филимон сына, теребил седой ус, перебирал загорелой, обветренной рукой взлохмаченную бороду — думал. Артамошка спросил:

— Тятя, а куда плывем?

Филимон молчал, а потом, как бы разговаривая сам с собой, сказал:

— В Братский острог. Острог тот круторог, но не такие рога ломали и эти сломим! На то мы и ватажники!

— Ватажники? — спросил задремавший от усталости Артамошка.

— Спи! — ласково погладил Филимон по щеке сына.

Артамошка уже давно клевал носом, бормотал спросонья нелепицу.

Над рекой плыл туман, обдавал сыростью и холодом. Филимон прикрыл сына шубейкой, посмотрел на Чалыка:

— Ты бы, браток, прилег, что сидишь!

Чалык не спал, он сидел в ногах Артамошки, прислушиваясь к мерным ударам весел, завыванью ветра, тяжелым взмахам гребцов.

— Чума нет… Оленя нет… Счастья нет!.. — шептали его губы.

Только к утру уснул Чалык. Спал он недолго. Проснувшись, увидел, что в стружке он один. Люди толпились на берегу у костров. Это был привал.

У большого костра собрались ватажники. Слушали они балагура, человека бывалого Николку Стрешнева. Николка много скитался по свету, много видел, многое испытал. Трижды был бит кнутом, дважды пытан на дыбе; лишился Николка в драке уха, неловко хромал на левую ногу. Но нрава он был веселого и рассказчик такой, что ночь напролет рады ватажники слушать его складные речи. Вел разговор о Братском остроге, откуда убежал прошлым летом, спасаясь от злобного приказчика. Речь начал Николка не спеша:

— Братский острог — древний острог: не считаны ему лета, не писаны ему года. Стоит он на высоком берегу, на крутом яру. Внизу, под яром, играет Ангара, прозывается она Синей рекой. Поодаль, впадая в Ангару, тихо плещется кроткая Ока. На слиянии этих рек и поставили русские люди острожек. Лучшего места и не сыскать. К северу раскинулись дремучие леса, стоят седые горы, к востоку — пашни черные. Места столь для пашен привольные, что жили бы хлеборобы сыто и богато, да грабит их приказчик, подлая душа, Христофор Кафтырев, дочиста отбирает плоды тяжких пашенных трудов. Окрестности вокруг и лесные и травные, выгон для скота добрый…

Николка вздохнул, умолк. Ватажников растревожили его рассказы о привольном житье.

— Сказывай, сказывай! — торопили они.

— А в лесах живут со своими оленями и собаками народцы, тунгусы — бродячие охотники, умелые звероловы. К югу от острожка, по Ангаре, тянется ангарская Сытая долина — родина бурят-кочевников. По ней ставят они свои юрты и пасут табуны скота.

Повелел московский царь-государь освоить ту сибирскую землицу, подвести бурят и тунгусов под его сильную руку, заставить их платить ясак в царскую казну. Снаряжал царь в Сибирь отряд за отрядом. А кроме того, шли сюда искать счастья гулящие казаки, вольные люди, смелые открыватели неведомых землиц и царств.