Открытки в тихой лавке букиниста.
Начало века: чьи-то тайны, мысли…
Затерянная истина проста
Так искренне, печально и наивно.
А за окном рассеянные ливни,
И жизнь, как будто с белого листа.
1990
«Скребется мышь по полкам…»
* * *
Скребется мышь по полкам
Января,
Съедая нерастраченное лето.
Лишь крошки встреч – последняя
Примета —
Сметаются. Усталая заря
В бревенчатые истины уткнулась.
2010
«Метели вдруг осиротели…»
* * *
Метели вдруг осиротели,
Земля пошла на новый круг.
Валторны голосом свирели
Весну произносили вслух.
1980
«Заведомо знаю, что будет…»
* * *
Заведомо знаю, что будет:
Придут незнакомые люди,
Родные на стол соберут…
Утрата наотмашь ударит,
И боль ничего не исправит,
Пропущенных лет не подарит
Отмеренный Богом маршрут.
В заведомо праведной притче
Свое откровение вычтем,
Уже не пытаясь сложить.
И нету мирских привилегий,
И падают «белые снеги»,
И хочется, хочется жить…
1990
«У зеркала, как тень…»
* * *
У зеркала, как тень, мой непокорый лик,
И маятник за мной кивает мне украдкой.
Качаются дома, меняются дожди,
А мне из облаков на землю пересадка.
Я слеп, я глух, я нем, я страшно сиротлив.
Душа моя юна, а возле лет – осколки.
Я к зеркалу ползу – ещё немного сил,
Ещё немного лет и дней иного толка.
И, кажется, король, а сзади – шлейф шута.
И, кажется, кричу, но голоса не слышно.
И кажется, что жизнь давно уж прожита,
И на стене ружье, но не раздался выстрел.
1985
«2001 год. Я живу в доме Академии наук…»
* * *
2001 год. Я живу в доме Академии наук, на стыке двух улиц – Вавилова и Ульянова, на стыке двух философий – провинциальной и столичной. В начале века, в начале новых судеб. Из наших окон видны окна бывшей квартиры Альфреда Гарриевича Шнитке. В этом микрорайоне живут учёные, переводчики. Особые лица, особая аура. Везде подчеркнуто тихо, и гармонию дней нарушают только квартиранты, которые завоёвывают Москву, быстро привыкая и приноравливаясь к новым правилам.
…Морозные ночи. Ветреное, снежное, позднее начало зимы. Долгие прогулки по огарёвским горам, выход на Москву-реку, подъём к маленькой церквушке мимо сталинских дач, возврат к университету. Там, прогуливаясь с друзьями по тихой аллее, ведущей к старому Черёмушкинскому рынку, можно было поболтать о театре, обсудить сценические версии Федерико Гарсия Лорки, помянуть стремительно уходящую в прошлое эру толстых журналов, знаменитую читающую Москву.
Спустя три года я перееду на Безбожный, он же Протопоповский, переулок и буду уже слушать другую Москву – Москву мещанскую, особняковую. И, переваливая через Садовое кольцо, оставляя за спиной Странноприимный дом – институт Склифосовского, я теперь буду прогуливаться в сторону Чистых прудов.
На этом маршруте старинные особняки словно присели в поклоне перед теснящими их небоскребами… Вот где-то за углом промелькнула бричка; совсем рядом прошелестели волнующие кринолины и почудилось будто кто-то тебя окликнул. Фантазии на тему…
Там, на Протопоповском, я как-то встретил Генриха Боровика и, совершенно не зная друг друга, мы неожиданно разговорились. Я поведал ему о премьере Академического Малого драматического театра (Театра Европы) «Жизнь и судьба» по мотивам романа Василия Гроссмана. Его чудом уцелевший экземпляр, сохранённый любимым мною Семёном Липкиным, пришёл к читателям и заново родился в додинском сценическом прочтении. На сцене был театр, ради которого мы выстаивали когда-то длинные очереди за билетами.
На сцене были актёры, проживающие каждый жест, каждый взгляд, каждую паузу.
Триумф драматургии и режиссуры, триумф человеческого опыта. Запоминающиеся уроки. Актёры и мастер в финале непостижимой человеческой драмы.
Ах, как важно понять, что театр по-прежнему жив. Жив, как штучное явление. Генрих Боровик рассказывал мне о театре 50-х–60-х, о ефремовском «Современнике», товстоноговских премьерах, о школе Зиновия Корогодского, а я делился своими впечатлениями о громких премьерах 80-х; вспоминал приезд Товстоногова в Москву, спектакль Петера Штайна, Роберта Стуруа.
Москва сопровождала и вела по жизни, дарила неожиданные и важные встречи, разыгрывая свой увлекательный спектакль сплетения эпох. Она стала близким мне городом. Здесь живут мои дети, внуки, мои друзья. Мы вместе ходим в театр. В это непростое время он дарит радость творческой мысли, актёрской самоотдачи. Туминас, Серебренников, Додин, Бутусов, Погребничко, Женовач, Могучий, Бородин – разный театр, который жив.
2017
«2008 год. Москва. 36-й километр…»
* * *
2008 год. Москва. 36-й километр по Рублёвскому шоссе. Деревянная дача, которую я снимаю. В окне – часовня Мстислава Ростроповича. Жизнь и судьба…
Начало 70-х. Великий музыкант играет в концертном зале Брянского музыкального училища. Случайно увидел скромную афишу, написанную от руки. Тогда была запрещена не только реклама, но даже просто упоминание имени опального музыканта. Так мастера отлучали от мира за совесть, за правду.
Для небольшой группы людей в провинциальном музыкальном училище он играл, как в последний раз, «Танец огня» де Фальи. Звучание гения, мгновения завораживающей музыки. И острая боль за мастера, за страну, которая не дорожит такими уникальными людьми.
На долгую память осталась эта встреча с молодым, необыкновенным, неистовым в своей самоотдаче Ростроповичем.
«Мы живем в плену у своих воспоминаний…»
* * *
«Мы живем в плену у своих воспоминаний…» Я записал эту фразу, брошенную одним из героев какого-то французского фильма, и она словно застыла на белом листе в ожидании замечательной телепередачи Виталия Вульфа о Лидии Сухаревской.
Время Сухаревской – это эпоха Гончарова, Товстоногова, Эфроса. И назад – в акимовские, охлопковские времена – с лестницы на лестницу, с лестницы на лестницу…
Остановиться и оглянуться…
* * *
В постановке Сергея Голомазова смотрю «Салемские ведьмы» Артура Миллера в Театре на Малой Бронной. В антракте подхожу к памятному стенду к 90-летию со дня рождения Анатолия Васильевича Эфроса, вглядываюсь в снимки эпизодов из лучших его спектаклей, в которых блистали Михаил Казаков, Андрей Миронов, Лев Дуров, Ольга Яковлева и многие другие знаменитые актёры.
