Белов молчал. Он думал о своем.

— Я тогда школу только окончил, поступать собирался, — продолжал вспоминать Паулаускас. — Не получилось. Пошел работать…

Он вздохнул и поднялся с пола. Подошел к столу, стянул с него пачку сигарет.

— Здесь можно курить?

— К черту, — Белов безразлично махнул рукой. — Кури в форточку…

Модестас чиркнул спичкой. На кончике сигареты вспыхнул красный огонек и затрепетал от свежего ночного воздуха, ворвавшегося в комнату через приоткрытую форточку.

— Я уже без малого пятнадцать лет таксую, — Паулаускас разогнал дым и устало потер глаза. — А Агне выучилась. Преподавала физику несколько лет. Все хорошо было, а потом…

Модестас замолчал. Белов тоже молчал. Он не хотел торопить друга, который будто заново переживал канувшие в Лету события. Он и сам знал, каково это — чувствовать себя потрепанным и опустошенным.

Паулаускас вздрогнул и выкинул сигарету в форточку, потушив ее перед этим прямо о шпингалет рамы. Не спеша, прошелся по комнате, закинув руки за шею.

— Это очень быстро случилось, — едва слышно сказал он, не оборачиваясь на Белова. — Я однажды с работы пришел, а она сидит на полу и плачет. Я ей: «Что случилось?», а она мне: «Где Модя?». Это было чуть больше года назад. Она перестала меня узнавать.

Где-то далеко заиграла музыка. Весело засмеялись люди, чей-то голос запел литовскую песню, и тут же где-то еще другой голос заорал:

— Ошалели, что ли? Сейчас милицию вызову!

Крики и музыка были слышны еще какое-то время, а потом стихли. Машина с веселыми людьми уехала прочь.

Модестас вздрогнул всем телом и резко обернулся на Белова. Его медовые глаза по-кошачьи полыхнули в темноте ночи. Он прошел к другу и сел на краешек его кровати.

— Она до сих пор меня не узнает. Иногда бывают прояснения, и тогда она плачет. Ей страшно. Она не знает, что с ней происходит… Да и врачи толком не знают. Агне уже шесть раз училась вязать. Научится — свяжет что-то и тут же забудет. И по новой… А потом бросила это занятие. Говорит — все равно забуду…

— У меня тоже сестра была, — неожиданно для самого себя сказал Белов, вклиниваясь в монолог друга. Его голос в хриплом молчании ночи прозвучал слишком громко.

— Была? — горько переспросил Модестас.

— Умерла, — лаконично ответил Белов. — Много лет назад, я и не помню ее толком. Когда была маленькой, заболела и умерла. Пневмония.

Паулаускас уткнулся взглядом в пол. Он молчал, и больше говорить не хотел. Его брови сошлись на переносице, а напряженные губы слегка вздрагивали, как будто он вот-вот заплачет.

Белов сел и прислонился спиной к стене. Кожу обожгло прохладой.

— Я работал в газете семь лет, — тихо сказал он. — А потом мне стало так противно. Наш начальник… Ему все можно, потому что у него есть деньги. Он уволил с работы девушку лишь потому, что его племяннику, который вернулся из армии, потребовалась работа. Парень — крепкий, здоровый, но неотесанный и тупой, которому пахать бы на заводе, но который стал начальником отдела и куратором одной из подтем нашего альманаха… В нашем коллективе, по утверждению начальства, «свобода слова». В стране у нас тоже некая «свобода» по сравнению со сталинским «железным занавесом». И вот ты видишь меня — яркий пример последствий этой самой свободы. Нравится?

Паулаускас горько усмехнулся.

— Хочешь жить — умей вертеться, — прошептал он себе под нос. — И молчи в тряпочку…

Белов тяжело вздохнул.

— Давай спать, — предложил он и принялся устраиваться на постели. — Мне завтра ни свет ни заря к Буткусу идти над мемуарами работать. Черт бы его забрал!..

Модестас тихо ушел на свое место. Уже засыпая, сказал Белову:

— Ты когда-нибудь напиши книгу, Серый. Напиши обо всем.

— Уже пишу, Модя, — откликнулся тот. — Только прочитают ее два человека, и останется она погребенной в столе… Свобода слова, Модь.

Свобода слова.

========== Часть 11 ==========

«здесь можно играть про себя на трубе, но как не играй — все играешь отбой»

Буткус — сухой старик со сморщенным лицом и пронзительно-острыми глазами — уже час диктовал Белову один и тот же абзац. Между строчками он словно впадал в транс: его лицо становилось задумчивым и приобретало странное выражение немой покорности. Белов терпеливо ждал, когда он очнется от мыслей, и снова начинал печатать, когда тот продолжал говорить. Буткус часто путал слова, недоговаривал предложения и «глотал» окончания. Белов машинально исправлял ошибки и переносил его слова на бумагу.

— Кому это будет нужно? — спросил вдруг Буткус словно сам у себя. Белов вздрогнул от этого вопроса, который в сравнении с монотонным бормотанием прозвучал слишком резко. Он посмотрел на утонувшего в подушках старика. Буткус слегка покачивался в кресле-качалке, а его пустые глаза смотрели прямо перед собой. — Ведь никому не захочется читать о жизни какого-то незнакомого ему человека. Ведь я прав?

Белов понял, что этот вопрос был адресован ему. Он пожал плечами и ответил:

— Не знаю.

— Ну, а ты бы стал читать? — спросил Буткус и, не дожидаясь ответа, сам ответил на свой вопрос: — Нет, не стал бы.

Белов заправил в машинку чистый лист. Приготовился печатать дальше. Но Буткус перебил его:

— Не надо больше приходить. И печатать тоже. Те черновики, которые остались у тебя на руках, сожги. Хотя можешь и оставить. Как хочешь. Деньги я тебе выплачу за всю работу, но приходить больше не нужно…

— Папа шутит, — в комнату вошла немного полная женщина средних лет с кудряшками у висков. В руках она держала поднос, на котором стояли две чашки чая и вазочка с печеньем. Она поставила поднос на чайный столик, но не ушла, а осталась стоять в дверях.

— Я не шучу, — спокойно ответил старик, снимая с подноса свою чашку. — Я говорю вполне серьезно. Мне завещание пора писать, а я о книге думаю.

— Папа! — женщина всплеснула руками, и кудряшки на ее голове слегка подпрыгнули.

— Что — папа? Думаешь, я не чувствую, что мне немного осталось?

Дочь не дослушала его. Она развернулась на сто восемьдесят градусов и стремительно вышла из комнаты. Белов остался наедине с Буткусом и совсем не знал, что делать.

— Вы свободны сегодня. Завтра придете за деньгами, а пока отдыхайте.

Белов встал. Какое ему дело до причуд старика? Ведь тот сказал, что деньги выплатит. Значит, Белов проживет еще какое-то время, а там гляди и работа подыщется. Поэтому Белов взял подмышку свой портфель и собрался уходить. Но Буткус тут же остановил его в дверях:

— И да… С наступающим Рождеством!

— Я не католик, — коротко кивнул Белов. — А вот вас с наступающим. До свидания.

Чай в фарфоровых чашках и печенье так и остались нетронутыми.

***

В магазине Белов встретил Сашку.

— Привет, — однофамилец улыбнулся при виде друга. — Как жизнь?

— Живу, и уже рад, — усмехнулся Белов. — Ты как?

Сашка ответил не сразу. Помялся немного, посмотрел по сторонам, и ответил с неизменной улыбкой:

— Куры денег не клюют. Потому что денег нет.

На лбу Белова пролегла глубокая морщина.

— И что, нет заказов?

— Ни одного, — Саша мотнул головой. — Ты же знаешь, брат, сейчас такие времена… Не до портретов. И Буткус все заказы снял.

Белов промолчал. Кто-то из очереди крикнул в их адрес что-то нелецеприятное, и друзьям пришлось распрощаться. Белов купил хлеб и вышел из магазина.

***

Модестас пришел, как обычно, без пятнадцати семь. Стряхнул с воротника пальто снег, стянул с головы шапку и смял ее в руках.

— Проходи, — Белов, не отрываясь от книги, кивнул ему на стул. Но Палаускас остался стоять.

— Я на минутку. Насчет Агне… Билеты остались только на двадцать седьмое число.

— Ну хорошо, — Белов отложил книгу. — Пусть будет двадцать седьмое. Я завтра позвоню матери.

Модестас кивнул. Водрузил шапку обратно на голову.

— Ну, я пошел. У меня сегодня…дежурство.

Белов удивленно вскинул брови:

— На работу устроился? И не сказал.