— Сам приехал? — тем временем спросил таксист.

Белов вздрогнул и только сейчас понял, что все это время бессовестно пялился на него.

— Сам, — без всяких интонаций ответил он.

Таксист снял руки с руля. Они попали в пробку.

— Скверно, — пробормотал он, имея в виду то ли ответ Белова, то ли ситуацию на дороге.

Они помолчали.

— Модестас Паулаускас, — таксист протянул Белову ладонь. — Не Модест, — нервно добавил он, — Модестас.

Белов пожал ему руку. Его имя Модестасу было уже известно.

— Что же ты такое натворил? — задумчиво протянул Паулаускас, не глядя на Белова. — Что-то не то написал? Не угодил власти нашей любимой?

Белов побледнел. Литовец хмыкнул.

— Я угадал, — довольно изрек он. — А почему?

Белов пожал плечами.

— Потому что ты не первый.

Машины тронулись, и Модестас тоже нажал на педаль.

— Сашка — второй Белов — тоже здесь не в отпуске. Он нарисовал одну картинку. Картинка не понравилась одному важному человеку.

— А что за картинка? — полюбопытствовал Белов.

Модестас достал из бардачка новую пачку «Беломора», вытянул оттуда сигарету и, незажженную, положил в рот. Покусал ее зубами, прищурился.

— На картинке была голая женщина.

— Просто голая женщина?

— В том-то и дело, что нет, — Паулаускас кинул пачку на заднее сиденье. — Она, понимаешь ли, была очень похожа на любовницу этого самого важного человека. — Он скосил глаза в сторону Белова и задал, по-видимому, давно интересующий его вопрос: — А ты за что здесь? Посвятил стихи чьей-то жене?

— Нет, — хмуро ответил Белов. — Статью написал.

— Ну и о чем же людям нельзя читать? — с насмешкой поинтересовался Модестас.

— О правде, — серьезно ответил Белов. — Люди должны делать то, что должно, и не думать о том, для чего это нужно. Не смотреть дальше своего носа. Не соваться не в свое дело. Просто существовать и делать свою функцию. Если ты работаешь на заводе — работай на заводе. Выплавляй стекло, строгай дерево, вари клей, лепи горшки. А на Запад не смотри. Ходи в школу. Учись, но не думай. Учишься на врача — режь лягушек. Будешь учителем математики — считай и решай задачи. Но даже не думай о том, для чего все это. И другим не говори. По телевизору нам покажут только то, что нужно показать. В газетах напишут только то, что мы должны прочитать. Ни больше, ни меньше. Нами манипулируют. Нам никогда не скажут правду.

— А ты эту правду знаешь? — полунасмешливо спросил Модестас.

— Знаю. Да только у каждого она своя, — горько ответил Белов. — И в этом-то вся соль.

Беседа, начавшаяся так легко, зашла в тупик. Белов отвернулся от литовца и уткнулся лицом в стекло. Паулаускас жевал по-прежнему незажженную сигарету и крутил руль. Костяшки вцепившихся в него пальцев побелели от напряжения. Он о чем-то напряженно размышлял.

Модестас высадил Белова у небольшого серого строения с покосившейся и выцветшей табличкой, на которой уже трудно было разобрать надпись. Выкинул неиспользованную сигарету в окно и уехал.

***

Когда Белов вышел из здания, Паулаускас стоял на тротуаре у обочины, засунув руки в карманы. Все в той же горчичного цвета куртке и полинявших брюках.

— Не взяли, — констатировал он, глядя ему в глаза.

— Не взяли, — подтвердил его слова Белов.

— Я так и знал. Не любят здесь таких брать.

Белов подошел к новому знакомому.

— Я тут подумал, — Модестас посмотрел на низкое серое небо, — я сегодня выходной, тебе тоже делать нечего. Пошли в бар сходим?

Белов ничуть не удивился этому странному предложению.

— Давай сходим, — равнодушно пожал он плечами.

Модестас довольно усмехнулся.

— Тогда идем в Медузу, — решил он. — В двух шагах отсюда, к тому же там вкусные гренки с чесноком и сыром. Под Мидус — самое то.

«Под Мидус самое то…» Мог ли Белов еще месяц назад подумать о том, что скоро он будет распивать в Литве алкоголь на пару с едва знакомым ему таксистом?

Хотя напиться — это то, что ему сейчас было нужно. Белов зябко поежился. Обволакивающий теплом густой медовый напиток — то, что доктор прописал, когда и на улице и в душе вот уже долгое время одна беспросветная дождливая морось.

Комментарий к

Мидус - национальный литовский алкогольный напиток из меда.

========== Часть 4 ==========

«здесь суставы вялы, а пространства огромны

здесь составы смяли, чтобы сделать колонны»

В «Медузе» были хорошие закуски и неплохие напитки. Белов только ел, лишь изредка пригубляя Мидус. Зато Модестас пил от души. Пил много и постепенно пьянел. С каждой рюмкой Мидуса он становился все развязнее: перечил официанту, придирался ко всем, к кому только можно было придраться, запевал литовские песни на родном языке, один раз даже шлепнул по филейной части проходившую мимо хорошенькую девушку.

— И чего тебе спокойно не сиделось в своем… Откуда ты там?

— В Ленинграде, — спокойно подсказал ему Белов.

— Во, в Ленинграде, — Модестас опрокинул еще одну рюмку медового напитка. — Что тебя на приключения потянуло? Это же риск! Опасно в наше время таким баловаться.

— А ты бы так смог? Смог бы сидеть дома и не высовывать даже носа наружу? — возразил ему Белов, глядя на свет люстры сквозь янтарную жидкость, плещущуюся в граненном бокале. — Жизнь штука опасная. Жить вообще страшно. Ты можешь выйти из дома, а на тебя сосулька упадет — и ты труп. Или оборвутся тросы лифта. Или просто случится сердечный приступ. Пневмония. Инсульт. Туберкулез. Заражение крови. Жизнь — неизлечимая болезнь. От нее умирают. Что бы ты предпочел — дожить до восьмидесяти лет, но при этом прожить эти восемьдесят лет по плану, однообразно и обыкновенно: дом, работа, пеленки, каша, газета, пенсия, очки, постель… Или сделать что-то яркое. Написать книгу. Совершить открытие в науке. Полететь в космос. Выиграть у американцев в баскетбол.

— Ну это ты загнул, конечно. У американцев — в баскетбол! Ха!

Белов поставил недопитый бокал на стол. Серьезно посмотрел в глаза литовцу.

— Жизнь — не книга, которую полистал, поставил на полку и взял другую. Жизнь — чистая тетрадь, которую каждый заполняет, как может.

— Ой, только вот не надо… — Модестас замахал на него рукой. — Все вы, русские, зануды. А русские писатели — тем более. Читал я вашего Льва Толстого… Гений! Гений, который на четыре тома развез писанину о том, что была война, и все умерли, а те, кто не умер, завели детей и стали толстыми степенными дядями и тетями. А Гоголь? У него так вообще…

— А Гоголь украинец.

— Да пусть хоть белорус! Все вы из одного теста…

Белов поджал губы. Поздно уже, и уходить давно пора. Но перед ним сидел совершенно пьяный таксист, который мог вытворить все, что угодно. Этот самый пьяный таксист сядет за руль и собьет человека. И останется это на совести Белова. За то, что он мог проводить его до дома, но не проводил. Вот Белов и сидел. Ждал, когда литовец вволю наестся. Тогда он сможет отвести его, куда тому надо.

Модестас вдруг горько вздохнул. Подпер голову руками. Стеклянными, по-собачьи тоскливыми глазами уставился в грязноватую столешницу. Вся его сгорбленная фигура излучала грусть. Этакая статуя обреченности.

Зная на горьком опыте, что с пьяными разговор заводить ни за что на свете нельзя, Белов молчал. Пьяных он ненавидел и презирал. Но и жалел. Его дед был пьянчужкой. Так и умер где-то по дороге домой из закусочной. Смерть эта до сих пор лежала на плечах Белова тяжелым грузом. Он знал, где его дед пьет в тот вечер. Он мог его забрать домой. Но он не стал этого делать. А теперь уже поздно.

— Как людей вокруг много, — простонал Паулаускас, роняя голову на стол. — Твари…

— Много, — согласился с ним Белов и подложил ему под лоб стопку салфеток. В его голове проскользнула мысль: «Может, все-таки бросить его и уйти?..» Но он тут же отогнал ее прочь. Было бы ему куда спешить! Холодные гостиничные номера никогда не ждут своих хозяев. В гостиничные номера не хочется возвращаться, если в них пусто.