— Кому ты хотел отвезти эти письма? — четко, почти по слогам, спросил Пестель, и Обухов, не выдержав его тяжелого взгляда, отвел глаза.

Тихо трещало сгоравшее в лампе масло. Скрип половиц возвестил Пестеля о том, что Виктория, вопреки его немому запрету, все-таки вошла в дом.

— Уведи ее отсюда, — не оборачиваясь, бросил Сергею Пестель.

— А ты? — спросил тот, и Пестель нервно дернул щекой.

— Разберусь сам.

Судорожный всхлип, скрип старых досок и звуки возни. Виктория молчала, но Пестель слышал ее мысли. Она готова была или заплакать, или кинуться на него дикой кошкой, заставить уйти.

Треск лампы. Глубокий вдох. Удаляющиеся шаги. Стон поворачиваемой на петлях двери.

Тишина.

Угрожающе щелкнув пистолетом, Пестель поторопил Обухова:

— Я жду. Назови имена. Куда ты вез письма? В Петербург?

…Виктория позволила Сергею увести себя и теперь стояла под темным небом, не сводя глаз с единственного яркого окна углового помещения. Почти не дыша, прижав озябшие руки к груди, она неотрывно смотрела вперед, чутко прислушивалась к каждому звуку. Сергей снял с себя шинель и укрыл ею спину девушки, но Виктория даже не заметила этого. Она не замечала ничего вокруг, позабыв все молитвы и судорожно вспоминая «Отче наш».

Они простояли не больше минуты — Сергей всего лишь увел девушку подальше от дома Директории и сразу же отправился обратно. Он даже не успел дойти до крыльца — оглушительный выстрел разбил единственное окно. Даже не вскрикнув, Виктория лишь прижала ладони ко рту. Сергей сорвался с места и побежал. Поздно.

Дверь открылась, и на заснеженные ступени упал свет. В освещенном дверном проеме стоял силуэт Пестеля. Он молча прошел мимо Сергея. Голова опущена, плечи поникшие. Виктория отшатнулась от него, как от призрака, когда он приблизился к ней на расстояние нескольких шагов.

Пестель поднял голову, и их взгляды встретились. Виктория молчала. Ей не хватало воздуха. Она не видела, как исчез в доме Сергей, не слышала доносящиеся оттуда голоса — весь мир сузился до стоявшего перед ней мужчины, все вокруг плыло и стремительно отходило в тень. Виктория почувствовала, как слабеет. Все тело стало ватным, тяжелым, и только сердце стучало гулко и сильно. Постепенно темнота сошлась с краев к центру, поглотив и лицо Пестеля, по-прежнему обращенное к ней. Виктория упала на снег и не видела больше ни бросившегося к ней мужчины, ни Сергея, который вышел из дома Директории, волоча за собой насмерть перепуганного Обухова.

***

Кибитка медленно тронулась с места, и Виктория бессильно откинулась на сидение. Когда она проснулась утром, Пестеля в лагере уже не было. Огарок свечи и сломанное перо — вот и все, что напоминало о его присутствии. Пестель уехал. И даже не оставил ей письма. Глядя на сломанное перо, Виктория на секунду допустила мысль о том, что он все-таки пытался его написать, но тут же прогнала ее прочь. Ей больше не хотелось обманываться на этот счет. Она и так уже почти поверила в то, что Пестель ее любит.

Виктория уезжала с тяжелым сердцем, опустошенная и разбитая. Впредь будет мне урок, горько решила она, глядя в окно на исчезающие вдали дома. Так и должно быть. Ее место не здесь, а дома — в тысячах миль от Пестеля. Виктория давно должна была вернуться назад. Мама писала ей еще в Петербург, что болеет, просила вернуться. Ее и так не было слишком долго. Виктория протянула руку и уверенным жестом задернула шторку окна, чтобы не видеть тоскливо уходящую вдаль дорогу.

В том, что они с Пестелем никогда больше не встретятся, она даже не сомневалась.

========== -9- ==========

Петербург, весна 1825 года

Синий дом на набережной Мойки издалека казался прежним, но что-то все же было в нем чужое — Пестель это отчетливо чувствовал.

То ли весенний ветер, пробивающийся сквозь мартовские холода, то ли нечто другое, но такое же особенно долгожданное, окружало и этот дом, и эту набережную. У Пестеля же данное место ассоциировалось исключительно с зимой. Каждый раз при взгляде на него всплывали старые, уже почти выцветшие воспоминания: завьюженные снегом окна, теплая гостиная в квартире Рылеева, ночь, приглушенные разговоры. Это было слишком давно. Позабыто. Похоронено. Это воскресло вдруг, стоило Пестелю уронить случайный взгляд на знакомые места.

С Рылеевым он не виделся уже очень давно — их пути не пересеклись ни разу с двадцать третьего года, когда Пестель уехал из Петербурга на Украину. В столицу он возвращался неоднократно, но все мимоходом, не успевая ни увидеть город на Неве, ни вдохнуть как следует его воздух. Мешали дела. За два года он сделал больше, чем каждый из будущих мятежников за десять лет. Пестель отдавал своему делу всего себя без остатка, с головой уйдя в работу и забыв обо всем на свете. С Украины в Петербург, оттуда обратно в Тульчин, и снова в Линчин, и снова в Петербург. И ни разу он не зашел навестить жившего здесь безвылазно поэта-революционера.

Два года отделяли Пестеля от Рылеева. Для него это было слишком много — многое произошло, многое навсегда изменилось. Два года отделяли Пестеля от него прежнего, его идей и целей. Два года. Целая пропасть.

Северное и Южное общества так и не объединились, и это положило между прежними товарищами глубокую брешь. Если еще два года назад они могли собраться у Рылеева и обсудить все, что волновало каждого из них, то теперь все было намного сложнее. Дело было даже не в особой скрытности или недостатке доверия — доверие между ними было полное и исчерпывающее. Просто стало тяжелее смотреть друг другу в глаза. Время решающих действий неумолимо наступало, восстание по предварительным итогам было назначено уже на следующее лето, а значит, у них оставалось все меньше дней. Поэтому заговорщики оттягивали встречу, решали вопросы на расстоянии, каждый в своем филиале. Так создавалась хоть какая-то иллюзия того, что у них впереди еще есть время.

Но эта иллюзия была не для Пестеля, который четко знал, что времени у них — чуть больше года, а дел — еще на десяток лет.

Он задержался у дома Рылеева совсем ненадолго, а потом уверенным шагом пошел прочь вдоль канала к себе домой. Теперь он занимал просторную квартиру на Проспекте неподалеку от строящегося Исаакиевского собора. Былые времена, когда он останавливался в скромной квартирке в питерских дворах-колодцах, уже прошли. Теперь он — полковник Вятского пехотного полка и не последний человек в армии, заслуживший даже угрюмое уважение императора — мог себе это позволить. Пестель вспомнил, как осенью двадцать третьего Александр самолично осматривал его полк и остался им доволен, и не смог скрыть горькую усмешку. Тогда император сказал, что это почти гвардия. Знал бы он, чем эта почти гвардия ему потом обернется.

Когда Пестель вернулся домой, в квартире его уже ждал Барятинский. Едва увидев его, Пестель сразу прогнал все посторонние мысли и, даже не сняв с себя шинель, спросил:

— Есть новости?

Барятинский покачал головой:

— Буду разговаривать завтра. Но, сразу тебе, Павел, скажу, что шансов на объединение мало.

Помрачнев, Пестель снял шинель и, машинально отряхнув ее от снега, кинул куда-то на стул. Широким шагом миновав просторную гостиную, подошел к столу, возле которого стоял Барятинский. Хмуро посмотрел тому в глаза.

— Нам хотя бы выступить вместе, — тихо сказал он и спросил: — С кем будешь говорить?

— Хотелось бы с Трубецким, но, скорее всего, буду с Одоевским, — бесстрастно ответил тот, и Пестель в ободряющем жесте ударил его по плечу:

— С Одоевским лучше. Он понимает все так, как есть на самом деле. Трубецкой же вряд ли на это пойдет…

Пестель замолчал, увидев выставленные на столе бокалы и запечатанную сургучом бутылку вина.

— Почему три бокала? — спросил он, переведя недоумевающий взгляд на Барятинского.

— Сергей обещал зайти, — пожал плечами тот. — А вот, видимо, и он… — добавил он, услышав шаги из прихожей.

Недоумевая, Пестель обернулся назад. Он не понимал, что Трубецкому могло понадобиться в его доме, но больше всего он не понимал, зачем поить его вином — отношения между мужчинами были, мягко говоря, прохладные. Говоря точнее, они в принципе общались редко и крайне скупо. В следующую секунду складочка на его лбу разгладилась, а досадливо-раздраженное выражение лица сменилось на удивленное. В комнату вошёл Муравьёв-Апостол.