Он вернулся в свой номер, счастливый и сонный, твердя про себя: «Единственное, чего мне недостает в жизни, – это собственной женщины». Он как раз успел побриться, надеть чистую рубашку и добежать до канцелярии, прежде чем туда явился полковник Эджкомб, имевший обыкновение вставать чертовски рано. В канцелярии он нашел приказ сегодня же вечером отбыть в Рим.
Когда он садился в поезд, у него от усталости горели глаза. Он и сопровождавший его сержант заняли купе в конце вагона первого класса с надписью «Париж – Бриндизи». Поезд был битком набит, во всех проходах стояли люди. Дик снял китель и портупею и отстегивал краги, мечтая о том, как он растянется на диване и заснет еще до отхода поезда, как вдруг в дверную щель просунулось тощее американское лицо.
– Простите, не вы ли ка-ка-питан Севедж?
Дик сел и, зевая, кивнул.
– Капитан Севедж, меня зовут Берроу, Дж.-Г. Берроу, я прикомандирован к американской делегации. Мне непременно нужно сегодня вечером ехать в Рим, а во всем поезде нет свободного места. Комендант вокзала был так любезен, что посоветовал мне обратиться к вам… Хоть это… э-э… несколько противоречит уставу, вы, может быть, окажете нам снисхождение и позволите ехать в вашем купе… Со мной едет одна очаровательная молодая дама из Комитета помощи Ближнему Востоку…
– Капитан Севедж, право, это будет страшно мило с вашей стороны, если вы нас пустите к себе, – раздался протяжный техасский говор, и розовощекая девушка в темно-сером форменном платье отстранила мужчину, называвшегося Берроу, и вошла в купе.
Мистер Берроу напоминал фигурой стручок; у него были выпученные глаза и вздрагивающий, выдающийся кадык. Он принялся втаскивать саквояжи и чемоданы.
Дик рассердился и начал сдержанно:
– Я думаю, вам известно, что подобное грубое нарушение устава… – Но, услышав свой голос, произносящий эти слова, вдруг осклабился и сказал: – Ладно, по всей вероятности, меня и сержанта Вильсона расстреляют завтра на заре, но – валяйте.
В эту секунду поезд тронулся.
Дик нехотя сгреб свои вещи в угол, уселся поудобнее и сразу же закрыл глаза. Ему очень хотелось спать, у него не было ни малейшего желания занимать разговорами какую-то чертову комитетчицу. Сержант сел в другой угол, а мистер Берроу и девица устроились на противоположном диване. Сквозь сон Дик слышал запинающийся голос мистера Берроу, время от времени его заглушал грохот экспресса. Он слегка заикался, словно неисправный лодочный мотор. Девушка только изредка вставляла «да что вы!» и «неужели?». Речь шла о европейской ситуации. Президент Вильсон говорит… новая дипломатия… новая Европа… вечный мир без аннексий и контрибуций. Президент Вильсон говорит… новое соглашение между трудом и капиталом… Президент Вильсон взывает к… промышленная демократия… простой люд всего мира поддерживает президента. Статут. Лига Наций… Дик спал, ему снилась женщина, трущаяся об него грудями и мурлычущая, как кошка, лупоглазый мужчина, произносящий речь, Уильям Дженнингс Вильсон,[257] ораторствующий перед балтиморским пожарищем, промышленная демократия в купальне на Мане, в полосатых трусиках, розовощекий мальчик из Техаса, которому так хотелось бы… как стручок… со вздрагивающим кадыком…
Он проснулся с кошмарным чувством, будто его душат. Поезд остановился. В купе было удушливо жарко. Фонарь на потолке был прикрыт синим абажуром. Шагая по ногам, он выбрался в проход и открыл окно. Холодный горный воздух резанул его ноздри. Снежные горы были залиты лунным светом. На полотне француз-часовой сонно опирался на винтовку. Дик отчаянно зевнул.
Девица из Комитета помощи стояла рядом с ним и, улыбаясь, глядела на него.
– Где мы едем, капитан Севедж?… Это уже Италия?
– Кажется, это швейцарская граница… Мы тут, вероятно, долго простоим… На границе всегда приходится стоять целую вечность.
– О Господи! – сказала девица, переступая с ноги на ногу. – Я первый раз в жизни переезжаю границу.
Дик рассмеялся и опять сел на диван. Поезд подошел к заброшенному, похожему на сарай, скудно освещенному вокзалу, и штатские пассажиры принялись вытаскивать из вагонов свой багаж. Дик отправил сержанта с документами в военную инспекцию и опять заснул.
Он спал крепко и проснулся у Мон-Сени, на итальянской границе. Снова холодный воздух, снежные вершины гор, все вылезают и идут в пустой сарай вокзала.
Сонно и умиленно вспоминая, как когда-то переезжал итальянскую границу на «фиате» вместе с Шелдрейком, он, поеживаясь, прошел в станционный буфет и выпил бутылку минеральной воды и стакан вина. Он захватил с собой две бутылки минеральной воды и бутылку кьянти и предложил выпить мистеру Берроу и девице, которые вернулись с таможни и из полицейского пикета очень недовольные и сонные. Девица сказала, что вина ей пить нельзя, так как она при вступлении в ПБВ[258] дала письменное обязательство не пить и не курить; она выпила минеральной воды и пожаловалась, что у нее щекочет в носу. Потом они опять забились каждый в свой угол и попробовали заснуть. Когда поезд подходил к вокзалу Терми в Риме, они уже называли друг друга по имени. Девушку из Техаса звали Энн Элизабет. Она и Дик весь день простояли в проходе, любуясь желтыми крышами городов, и крестьянскими домиками, покрытыми плющом, с синей каймой на белой штукатурке, и оливковыми деревьями, и искривленными виноградными лозами на красных террасах полей – блеклый, каменистый итальянский ландшафт, на фоне которого черные остроконечные кипарисы казались трещинами в холсте. Она рассказала ему все: как она с самого начала войны пыталась попасть в Европу, как мил и заботлив был мистер Берроу на пароходе и в Париже, жалко только, что он пытается ухаживать за ней и ведет себя ужасно глупо, это очень неприятно. Дик сказал, что, может быть, это вовсе и не так глупо. Он заметил, что Энн Элизабет очень довольна, что едет в Рим с настоящим офицером, побывавшим на фронте, умеющим говорить по-итальянски и все такое.
С вокзала ему сразу же пришлось бежать в посольство с депешами, но он успел сговориться с мисс Трент, что позвонит ей по телефону в Комитет помощи. Берроу сердечно пожал ему руку и сказал, что он надеется с ним встретиться, ему очень приятно поддерживать контакт с людьми, которые знают, что и как.
Весь день у Дика было одно-единственное желание – скорее справиться со всеми делами и лечь спать. Наутро он позвонил Эду Скайлеру в Красный Крест. Они плотно позавтракали и выпили вина в дорогом ресторане близ сада Пинчио. Эд жил барином, он снимал квартиру на площади Испании и много путешествовал. Он разжирел. Но сейчас у него как раз были неприятности. Муж одной итальянской дамы, с которой он путался, пригрозил вызвать его на дуэль, и он боялся, что поднимется шум и его уволят из Красного Креста.
– Война – это хорошее дело, а вот мир – порядочная пакость, – говорил он.
Вообще ему надоела Италия и надоел Красный Крест и хочется домой. Ради одного только стоит тут торчать – в скором времени в Италии произойдет революция, и ему хочется на нее поглядеть.
– А ты, Дик, устроился довольно хорошо для члена Гренадиновой гвардии.
– Сплошная цепь случайностей, – сказал Дик, морща нос. – Знаешь, смешные дела творятся на свете.
– Еще бы не знать… А вот куда делся бедный старый Стив? Фред Саммерс служит в польском легионе, это последние сведения о нем.
– Стив, наверно, сидит в тюрьме, – сказал Дик, – где и нам следовало бы сидеть.
– Зато не каждый день можно любоваться таким спектаклем.
Было уже четыре часа, когда они ушли из ресторана. Они отправились к Эду, сели на подоконник и принялись пить коньяк. Они глядели на желтые и зеленые крыши города и на купола барокко, мерцающие в последних лучах солнца, вспоминали, какое потрясающее впечатление произвел на них Рим, когда они увидели его впервые, и болтали о том, что будут делать теперь, когда война кончилась. Эд Скайлер сказал, что хочет поехать на Восток в качестве газетного корреспондента, он просто не может себе представить, как он вернется в Нью-Йорк, ему необходимо побывать в Персии и в Афганистане. Этот разговор о том, что он будет делать, нагнал на Дика отчаяннейшее уныние. Он зашагал взад и вперед по выложенному плитками полу.
