Шофер такси отказался везти их дальше; по его словам, было уже поздно, ему пора домой, в Нуази-де-Сек, и он уехал. Роббинс взял Дика под руку.

– Теперь пойдем и выпьем по-человечески, умоляю вас Христом Богом… Друг мой, меня тошнит от этих высокопоставленных персон.

– Идет, – сказал Дик, – а куда мы отправимся?

Проходя по туманной набережной мимо темной глыбы Нотр-Дам, они бессвязно болтали о Париже и холодах. Роббинс был коренастый мужчина с красным лицом и наглым, повелительным взглядом.

– Этот климат убьет меня, – сказал Роббинс, пряча подбородок в воротник пальто.

– Шерстяное белье – единственное спасение. Это все, чему я научился на фронте! – рассмеялся Дик.

Они сели на плюшевый диван у печки в конце застланной сигарным дымом раззолоченной залы. Роббинс приказал подать шотландского виски, стаканы, лимон, сахар и целый графин горячей воды. Горячую воду долго не подавали, и Роббинс налил себе и Дику по четверти стакана чистого виски. Когда он выпил виски, его усталое и морщинистое лицо сразу разгладилось, и он как бы помолодел на десять лет.

– Единственное средство от простуды в этом проклятом городе – пьянство.

– Все-таки я рад, что вернулся в добрый старый Париж, – улыбнулся Дик, вытягивая ноги под столом.

– Единственное место в мире, где в наши дни стоит жить, – сказал Роббинс. – Париж – пуп земли… Если не считать Москвы.

При слове «Москва» француз, игравший в шахматы за соседним столом, отвел глаза от доски и посмотрел на двух американцев. Дик не понял, что означает этот взгляд, ему стало не по себе. Официант подал горячую воду. Она была недостаточно горяча, и Роббинс устроил скандал и отослал ее обратно. В ожидании воды он налил тебе и Дику еще по полстакана чистого виски.

– Президент намерен признать советскую власть? – неожиданно спросил Дик вполголоса.

– Готов держать любое пари… По-видимому, он пошлет неофициальную миссию. Все в конце концов зависит от нефти и марганца… Когда-то царствовал Король Уголь, теперь – Императрица Нефть и Марганец, принц-консорт ее величества Стали. Все это есть в розовой республике Грузии. Я надеюсь в скором времени попасть туда, там, говорят, лучшее вино и самые красивые женщины в мире. Ей-богу, я туда поеду… Но нефть… черт побери, одного не может понять проклятый идеалист Вильсон – покуда его кормят изысканными обедами в Букингемском дворце, доблестные английские войска оккупируют Мосул, реку Карун, Персию… А сегодня уже ходят слухи, что они заняли Баку, будущую нефтяную метрополию мира.

– Я думал, что бакинские источники уже истощились.

– Не верьте этому… Я совсем недавно говорил с одним парнем, который там был… Забавный парень, Расмуссен, вы с ним непременно познакомитесь.

Дик сказал, что «ведь у нас, в Америке, хватает нефти». Роббинс стукнул кулаком по столу.

– Никогда никому ничего не хватает. Это основной закон термодинамики. Мне никогда не хватало виски… Вот вы – молодой человек, вам когда-нибудь хватало баб? Так вот, ни «Стандард ойл», ни «Ройал-датч шелл» никогда не будет хватать нефти.

Дик покраснел и засмеялся несколько принужденно. Ему не нравился этот Роббинс. Наконец официант принес кипятку, и Роббинс принялся готовить пунш. Некоторое время оба они молчали. Шахматисты ушли. Вдруг Роббинс повернулся к Дику и поглядел ему прямо в лицо своими мутно-голубыми глазами запойного пьяницы.

– Так что же вы, ребята, обо всем этом думаете? Что об этом думают в окопах?

– Что вы этим хотите сказать?

– Ни черта я не хочу сказать… Но если вы возмущались войной, то посмотрим, что вы скажете, когда настанет мир.

– У нас, в Туре, очень мало интересовались и тем и другим… Я лично думаю, что всякий, кто был на войне, едва ли может считать ее лучшим способом разрешения мировых конфликтов… Я думаю, что сам Джек Першинг этого не считает.

– Как вам это понравится? Ему еще двадцати пяти нет, а рассуждает он, точно читает книжку Вудро Вильсона… Я сукин сын и знаю это, но, когда я пьян, я говорю, что мне заблагорассудится.

– Какой смысл кричать и вопить? Это – величественное и трагическое зрелище… Парижский туман пахнет земляникой… Боги неблагосклонны к нам, но мы тем не менее умрем молодыми… Кто сказал, что я трезв?

Они прикончили бутылку. Дик научил Роббинса французским стишкам:

Les marionettes font font font

Trois petits tours et puis s'en vont,[250]

и, когда кафе закрылось, они вышли рука об руку. Роббинс мурлыкал:

Наполеон, веселей! Ты скоро умрешь,

Короткая жизнь и веселая…

и заговаривал со всеми petits femmes, которых они встречали на Буль-Мише. В конце концов Дик оставил его у фонтана на площади Сен-Мишель с рыхлой бабищей в обвисшей шляпе и пешком пошел в свой отель, расположенный напротив вокзала Сен-Лазар.

Широкие асфальтовые улицы, освещенные розовыми дуговыми фонарями, были пустынны, но кое-где на скамейках набережной, под голыми мокрыми деревьями вдоль берега Сены, несмотря на ночной холод, все еще корчились парочки, стиснутые мертвой хваткой л'амура. На углу Севастопольского бульвара бледнолицый молодой человек, шедший в противоположную сторону, бегло поглядел на него и остановился. Дик на мгновение замедлил шаг, потом пошел дальше мимо вереницы рыночных телег, громыхавших вниз по Рю де Риволи; он глубоко дышал, чтобы выветрить из головы угар виски. Длинные, ярко освещенные авеню, упиравшиеся в площадь Оперы, были пусты. Перед Оперой стояло несколько человек, девушка с чудесным цветом лица, державшая под руку пуалю, улыбнулась ему. Почти у самого отеля он столкнулся лицом к лицу с другой девушкой, покавшейся ему удивительно хорошенькой; не успев как следует подумать, он спросил ее, что она делает на улице

столь поздний час. Она засмеялась – очаровательно, как ему показалось, – и сказала, что она делает то же самое, что и он. Он повел ее в маленькую гостиницу, расположенную в переулке позади того отеля, в котором он жил. Им отвели холодный номер, пахнувший мебельным лаком. Широкая кровать, биде, и очень много тяжелых, красных портьер. Девушка была старше, чем он думал, и казалась очень усталой, но у нее была чудесная фигура и очень белая кожа; он с удовольствием заметил, что на ней чистое белье с изящной кружевной отделкой. Они несколько минут болтали вполголоса, сидя на краю кровати.

Когда он спросил, как ее зовут, она покачала головой и улыбнулась:

– Qu'est ce que зa vous fait?[251]

– L'homme sans nom et la femme sans nom vont faire l'amour а l'hôtel du néant,[252] – сказал он.

– Oh, qu'il est rigolo, celui-lа,[253] – усмехнулась она. – Dis, tu n'es pas malade?[254]

Он покачал головой.

– Moi non plus,[255] – сказала она и стала ластиться к нему, как котенок.

Выйдя из гостиницы, они бродили по темным улицам, покуда не нашли утреннего кафе. В сонной, интимной тишине они пили кофе и ели рогульки, тесно прижавшись друг к другу у стойки. Она попрощалась с ним и пошла на Монмартр. Он спросил ее, нельзя ли как-нибудь еще встретиться с ней. Она пожала плечами. Он дал ей тридцать франков, и поцеловал ее, и шепнул ей на ухо пародию на свою песенку:

Она рассмеялась и ущипнула его за щеку. На прощание он услышал ее резкий смешок и

– Oh qu'il est rigolo, celui-lа.