Вдруг она взяла Джо за руку.

– Ах, Джо, как это ужасно!

Джо заговорил о том, что он очень несчастен в браке, что он зарабатывает большие деньги на арендованных им нефтяных участках, но что его это нисколько не трогает, что он устал от военной службы. Его назначили инструктором и не отпускают в Европу, и в лагере он прямо сходит с ума от скуки.

– Ах, Джо, я тоже хочу в Европу. Я веду здесь такую глупую жизнь.

– С тех пор как умер Бад, ты ведешь себя довольно странно, Дочка, – услышала она мягкий, низкий, протяжный голос Джо.

– Ах, Джо, я бы хотела умереть, – сказала она, положила ему голову на колени и заплакала.

– Не плачь, Дочка, не плачь, – заговорил он и вдруг начал целовать ее.

От этих поцелуев, жестких и яростных, она беспомощно обвисла в его руках.

– Я никого, кроме тебя, не люблю, Джо, – сказала она неожиданно спокойно.

Но он уже овладел собой.

– Прости меня, Дочка, – сказал он спокойным, адвокатским голосом, – не знаю, что со мной случилось… Должно быть, сошел с ума… Эта война всех нас сведет с ума… Спокойной ночи… Вот что… ты… э-э… вычеркни все это из памяти, понимаешь?

Ночью она не сомкнула глаз. В шесть утра села в свой автомобиль, накачала газолину и масла и укатила в Даллас. Было яркое осеннее утро, в лощинах лежал голубой туман. Сухие маисовые стебли шелестели на желтых и красных осенних холмах. Она приехала домой поздно вечером. Папа еще не ложился, в пижаме и халате он читал известия с театра войны.

– Ну, теперь уже скоро, Дочка, – сказал он, – линия Гинденбурга поддается. Я знаю: если наши ребята возьмутся за дело, они доведут его до конца. – Папино лицо было изборождено морщинами, волосы совсем побелели, таким старым она его еще никогда не видала.

Она подогрела мясные консервы с супом, так как по дороге не успела поесть. Они уютно поужинали вдвоем и прочли забавное письмо Бестера из лагеря Меррит, где его часть ожидала отправки в Европу. Когда она легла в кровать в своей комнате, то вновь почувствовала себя девчонкой; она всегда бывала счастлива, когда ей выпадал случай уютно посидеть и поболтать вдвоем с папой; она уснула, как только положила голову на подушку.

Она осталась в Далласе и ухаживала за папой; только изредка, вспоминая о Джо Уошберне, начинала чувствовать, что больше не выдержит. Пришло известие о ложном перемирии, потом о настоящем, в течение недели все сходили с ума, точно во время нью-орлеанского карнавала. Дочка решила остаться старой девой и вести папино хозяйство. Бестер приехал домой очень загорелый и говорил только на солдатском жаргоне. Она стала посещать лекции в Южном методистском университете, занималась благотворительностью, брала книжки из библиотеки, пекла безе; когда к ним в гости приходили юные приятельницы Бестера, она вела себя как пожилая компаньонка.

В День благодарения у них обедали Джо Уошберн и его жена. Старуха Эмма была больна, так что Дочка сама изжарила индейку. Только когда все сели за стол, на котором горели желтые свечи в серебряных подсвечниках, и на маленьких серебряных подносах лежали соленые орешки, и были рассыпаны розовые и багряные кленовые листья, она вспомнила Бада. Она внезапно почувствовала головокружение и выбежала из-за стола. Она лежала ничком на кровати, прислушиваясь к их размеренным голосам. Джо подошел к двери узнать, что случилось. Она вскочила смеясь и смертельно испугала Джо, поцеловав его прямо в губы.

– Все в порядке, Джо, – сказала она. – А у тебя как?

Потом она сбежала в столовую и всех развеселила, так что обед всем очень понравился. Когда пили кофе в соседней комнате, она сообщила, что подписала контракт на шесть месяцев с Комитетом помощи Ближнему Востоку, вербовавшим добровольцев в Южном методистском университете, и уезжает за границу. Папа пришел в бешенство, а Бестер сказал, что лучше ей сидеть дома, война все равно уже кончилась, но Дочка сказала, что другие жертвовали собой, чтобы спасти мир от немцев, стало быть, она, несомненно, может пожертвовать шестью месяцами, чтобы оказать помощь нуждающимся. Когда она это сказала, все вспомнили о Баде и замолчали.

Собственно говоря, она еще не подписала контракта, она сделала это на следующее утро, а потом подлизалась к мисс Фрейзер, которая некогда была миссионершей в Китае, а теперь организовала все это дело, и в результате ее на той же неделе отправили в Нью-Йорк с предписанием немедленно отбыть с канцелярией в Рим – первый этап ее службы. Все время, что она получала паспорт и шила форменное платье, она была так возбуждена, что даже не замечала, какие пасмурные лица у папы и Бестера. В Нью-Йорке она пробыла только один день. Когда завыла сирена, и пароход отчалил от пристани и пошел вниз по Норт-ривер, она стояла на палубе, ее волосы развевались по ветру, она вдыхала сложный запах парохода, порта, открытого моря и чувствовала себя двухлетней девочкой.