Наделенный хорошим аппетитом, я ем для себя, но без эгоизма, без скотской жадности. Иными словами, «чувствую себя лучше за столом, чем на лошади» – хотя я довольно приличный наездник.

Но это уже другая история, как верно замечает г-н Киплинг.

В еде моя роль имеет свое значение: я – приглашенный сотрапезник, подобно приглашенным в театр зрителям. Да…

У зрителя определенная роль – слушать & смотреть; у сотрапезника – есть & пить. Грубо говоря, одно и то же, несмотря на то, что роли совершенно различны. Да.

Мое «дегустационное» внимание не привлекают блюда, требующие усилий ради рассчитанной виртуозности, продуманной научности. На кухне, как и в Искусстве, я люблю простоту. Я буду скорее аплодировать добротно приготовленной бараньей ноге, чем утонченному творению из мяса, таящемуся под «искусными прикрасами мэтра соусов», – если вы позволите мне такой образ.

Но это уже другая история.

Из своих воспоминаний сотрапезника должен отметить незабываемые обеды, на которые в течение нескольких лет меня приглашал мой давний друг Дебюсси, когда он жил на улице Кардине. Я до сих пор помню эти приятные застолья.

Эти дружеские трапезы сводились к яйцам и бараньим отбивным. Но какие это были яйца и отбивные! Я до сих пор облизываюсь – про себя – как вы можете догадаться. У Дебюсси, готовившего эти яйца и эти отбивные, был свой секрет приготовления (который он хранил в полном секрете). Все обильно орошалось великолепным белым бордо, чье воздействие было трогательным и прекрасно располагало к дружеским радостям, а также удовлетворению оттого, что находишься вдали от «размазней», «кляч» и прочих «старых пней» – этих напастей для всего Человечества & «несчастного мира».

Но и это уже другая история.

В настоящий момент пресса очень плохо отзывается о моих друзьях из группы «Шести». Лишь мой юный друг Онеггер пользуется снисхождением в глазах музыкографов, каллиграфов и прочих графологов, – обычно именуемых Критиками.

Ему не отказывают в таланте, в большом таланте; его талант был бы, разумеется, еще более значительным, если бы он покинул группу «Шести», в которой воспринимается как уникальное и драгоценное украшение.

Таково беспристрастное мнение славных господ музыкографов, каллиграфов и прочих графологов, этих – как я всегда говорил – добрейших людей.

Что касается меня, то я очень рад успеху моего прекрасного друга Онеггера; ведь как композитор он начинал – если мне не изменяет память – в группе «Новых молодых», которую я создал в 1917 году.

Если бы я был горделив, то от признания его таланта мог бы возгордиться еще больше; но я скромен, и заслугу открытия Онеггера оставляю музыкографам, каллиграфам и прочим графологам.

Как вам известно, именно они открыли Дебюсси, Шатобриана, Христофора Колумба, кардинала Рампоно, Иону, Калиостро и остальных…

После моего ухода «Новые Молодые» стали группой «Шести». У меня сохранились добрые приятельские отношения с этими юношами; они даже продолжали считать меня своим «идолом» и «талисманом» – дружеская любезность, не более того.

Увы! Боюсь, что принес своим дорогим товарищам одни несчастья; они как минимум унаследовали часть проклятий и унижений, которыми меня столь щедро оделяли упомянутые музыкографы, каллиграфы и прочие графологи.

Да, пока она стоит немногого, эта несчастная «Шестерка» (кроме Онеггера).

Причина? Поищем вместе, если позволите. Их «музыка» (?) не нравится «некоторым». «Некоторые» говорят, что это вообще не музыка или, во всяком случае, на «музыку» не похоже.

Почему? Не знаю.

Более того, их – «Шестерых» – упрекают в успехе, разумеется, в успехе незаслуженном. М-да… В успехе, который раздражает… изрядно.

Заметьте, что «некоторые» – это люди, у которых есть вкус, утонченность и понимание, граничащие с волшебством. Именно так.

Во всем этом большую часть вины можно возложить на исполнителей и… слушателей. Виноваты даже зарубежные слушатели. В Брюсселе я присутствовал на двух концертах, где исполнялось «это подобие музыки». Признаюсь, что успех этих исполнений меня немного покоробил.

Только подумайте! Одна лишь «музыка» (?) композиторов «Шестерки»… Невероятно… Подобная попытка была весьма рискованной.

К счастью, на первом концерте я посчитал нужным попросить слова и высказался: выразил восхищение, которое у меня всегда вызывала Критика, и уважение, которое я питаю к членам столь полезного, почетного и значимого сообщества…

Не самая глупая идея, да?..

Благодаря моей изысканной учтивости все присутствующие благосклонно упивались моими словами, после чего изволили выслушать и благожелательно принять представленные им произведения.

Обманул ли я почтенную публику? Злоупотребил ее доверием? Воспользовался ее неискушенностью?..

Кто знает?..

Сегодня я сожалею о содеянном. И клянусь больше никогда так не делать.

Вне всякого сомнения, группа «Шести» опасна или кажется таковой. Да.

Даже стыдно, что они пользуются успехом – столь громким успехом. Конечно… Но, возможно, еще не все потеряно. Я предлагаю действовать решительно:

«Произведения „Шестерки“ (кроме Онеггера) отдать палачу Вюйермозу – страшному человеку – на сожжение живьем;

…всех исполнителей, которые будут играть, петь или танцевать „музыку «Шестерки»“ (кроме Онеггера), включать в запретные списки;

…лиц, которые будут присутствовать – вблизи или издали – на концерте, прослушивании или представлении какого-либо произведения „Шестерки“ (кроме Онеггера), подвергать порицанию с последующим составлением протокола, оформлением штрафа и т. п., а также возможным запретом посещать роскошные выступления и великолепные зрелища, устраиваемые „Исключительно и Действительно Французскими и Иностранными Композиторами, Подобающе и Надлежаще Зарегистрированными, Запатентованными и Признанными как Таковые“».

Так мы обретем покой и порядок – должный порядок.

Исполнив на одном из своих выступлений красивую симфонию Альбера Русселя, оркестр «Консер Паделу» свершил благородное дело, но помутил музыкальные воды, ибо погрузил в них тень звуковой анархии – более известную под именем Какофонии. Какой ужас!

Да. «Консер Паделу» сделал это. Причем хладнокровно. Что некрасиво, добавлю и повторю я.

Среди нареканий, адресованных Альберу Русселю, остановлюсь на одном (поскольку оно было высказано лауреатом Римской премии): его упрекнули в том, что он – любитель. Вот так.

Возникает вопрос: как распознают любителя? Очень просто: по тому, что он не лауреат Римской премии – Большой Римской премии, разумеется (малых премий того же города просто не существует, что – между нами говоря – вполне естественно).

Вне всякого сомнения – увы – у меня нет ни вкуса, ни таланта… Мне это уже не раз говорили… Поэтому, если позволите, я хотел бы обсудить факт, в котором нет ничего личного, отчего он не становится менее интересным.

Итак, позвольте мне – как можно вежливее – задать себе следующий вопрос: кто такой лауреат вышеуказанной Неповторимской Премии? – Это существо высшее, особенное, исключительное, изрядное, редчайшее и отсутствующее в природе.

Альбер Руссель, надо полагать, ни высший, ни особенный, ни исключительный, ни изрядный, ни редчайший, ни отсутствующий в природе.

Мне за него обидно, но он все равно мне нравится – и, надеюсь, знает об этом.