К чему говорить о столь курьезной просодии? Филина поет: «Я-а белокурая Титания»; Лаэрт декламирует: «Красавица, смилуйтесь на-ад нами». Довольно.

Где же я оставил свой зонтик?

В связи с преклонным возрастом его предложили выбрать представителем музыкального величия Франции. Кандидатура была принята без возражений, как, впрочем, и без особой радости. Всем было все равно.

Хорошо еще, что зонтик недорогой.

Положение, которое он занял в мире официальной музыки, было высоким, хоть и не возвысило его в глазах людей искусства: что-то вроде видной и почетной должности генерала, командующего армейским корпусом. «Не так уж и плохо», – скажете вы. «Не спорю», – отвечу я.

Наверное, я забыл зонтик в лифте.

Внешность? Высокий, сухопарый, мрачный: вроде пугала. Оригинальничал тем, что прижимал руки к туловищу и никогда не продевал их в рукава плотного плаща из ратина, очень широкого, из-за чего казалось, будто у него на закорках вечно сидит кто-нибудь из его приятелей.

Мой зонтик, должно быть, очень переживает из-за того, что меня потерял.

Возможно, у него были очень толстые руки. «Или он не мог ими пошевелить?» – подскажете вы. Не думаю. Редингот и жилет, облачавшие его согласно укоренившимся правилам, были черного цвета и приличного вида.

Он умер, осыпанный почестями.

Не люблю шутливость, а также все, что на нее смахивает. Что доказывает шутка?

В Великой Истории Мира очень мало рассказывается о примечательных шутках. Редко случается, чтобы шутку питало грациозное лоно Красоты; зато нет никакого сомнения в том, что шутку часто порождают смрадные подмышки Злорадства.

Поэтому я никогда не шучу. Да и вам не советую.

Одна из самых глупых шуток, известных людям, это, думается мне, шутка, в результате которой случился Всемирный Потоп. Нетрудно заметить, насколько она была груба и бесчеловечна даже для тех древних времен; приходится констатировать, что она совершенно ничего не доказала и никоим образом не восполнила огрехи Философии.

Очевидность: когда взираешь с восхитительных вершин Разума, становится очевидно, что Шутовство – Искусство низшего сорта, которое не до́лжно преподавать и не следует прославлять, как бы оно ни называлось и какую бы цель ни преследовало.

Как-то раз я оказался за городом с одним приятелем, мы заговорили о головокружении: моему приятелю оно было неведомо.

Я привел ему множество примеров, но убедить его так и не сумел. Приятель не мог представить себе страх, который испытываешь при виде кровельщика, перестилающего крышу. На все мои доводы приятель пожимал плечами – что вообще-то не очень вежливо и не очень любезно.

Вдруг я заметил дрозда, усевшегося на самый конец высокой и дряхлой ветви. Положение дрозда было весьма опасным. Ветер раскачивал старую ветвь, которую птица судорожно сжимала своими маленькими лапками.

Повернувшись к спутнику, я сказал:

– При виде этого дрозда у меня мурашки бегут по коже и кружится голова. Давайте скорее подложим под дерево матрац, ведь если птица не удержится, то переломает себе кости.

Знаете, что мне ответил приятель?

Невозмутимо и просто он ответил мне:

– Вы – пессимист.

Убеждать людей нелегко.

Кто угодно вам скажет, что я не музыкант. Это правда.

Еще в начале карьеры я сразу же записал себя в разряд фонометрографов. Все мои работы – чистейшей воды фонометрия. Если послушать «Звездного сына» или «Пьесы в форме груши», «В лошадиной шкуре» или «Сарабанды», сразу становится понятно, что при создании этих произведений я не руководствовался никакими музыкальными идеями. В них господствует только научная мысль.

К тому же мне приятнее измерять звук, нежели в него вслушиваться. С фонометром в руке я работаю радостно & уверенно.

И что я только не взвешивал и не измерял? Всего Бетховена, всего Верди и т. д. Весьма любопытно.

Впервые я применил фоноскоп для того, чтобы изучить си бемоль средней толщины. Смею вас заверить: в жизни не видел ничего более омерзительного. Я даже позвал слугу, чтобы и он посмотрел.

На фоновесах обычный, вполне заурядный фа диез потянул на 93 килограмма. Его издавал взвешенный мною очень жирный тенор.

Знаете ли вы, что такое очистка звука? Дело грязное. Операция по растяжке намного чище. Классификация – весьма кропотливое занятие, требующее хорошего зрения. Здесь мы уклонились в фонотехнику.

Что касается звуковых, часто столь неприятных взрывов, их силу можно надлежащим образом смягчить, – правда, в индивидуальном порядке – если заткнуть уши ватой. Здесь мы уклонились в пирофонию.

При сочинении «Холодных пьес» я использовал записывающий калейдофон. На это у меня ушло семь минут. Я даже позвал слугу, чтобы и он послушал.

Позволю себе заявить, что фонология выше музыки. Она разнообразнее. И в денежном отношении выгоднее. Своим состоянием я обязан именно ей.

Во всяком случае, средненатренированный фонометрист может легко извлечь на своем мотодинамофоне намного больше звуков, нежели самый искусный музыкант. А времени и сил потратит на это столько же. Вот почему я так много написал.

Итак, будущее – за филофонией.

Жить среди прославленных произведений Искусства – одна из самых великих радостей, данных нам в ощущении. Из всех бесценных памятников человеческой мысли, которые я, учитывая свой скромный достаток, избрал себе в спутники жизни, прежде всего заслуживает описания великолепный фальшивый Рембрандт, выполненный масштабно и проникновенно, как раз для поедания глазами – как внушительный зеленющий фрукт.

В моем рабочем кабинете вы можете увидеть еще один уникальный предмет для восхищения: бесспорно изысканный и красивейший «Портрет, приписываемый Неизвестно кому».

Я еще не рассказывал вам об утонченной подделке Тенирса? Это также восхитительная и редчайшая в своем роде вещица.

Мои сокровища в оправе из твердой древесины – божественны. Не правда ли?

Но что превосходит все эти искусные произведения, подавляя их тяжестью гениального величия, затмевая своим ослепительным светом? Фальшивая рукопись Бетховена – великолепная апокрифическая симфония мастера, – благоговейно приобретенная мною лет, наверное, десять назад.

Среди всех произведений титанического музыканта эта еще неизвестная десятая симфония – одна из самых пышных. Пропорции просторные, как дворцовые залы; идеи тенистые и прохладные, аранжировки точные и правильные.

Эта симфония должна была существовать непременно: «девять» – совершенно не бетховенское число. Он любил десятеричную систему. «У меня же десять пальцев», – объяснял композитор.

Придя внимать этому шедевру своими отрочески сосредоточенными и мечтательными ушами, некоторые совершенно безосновательно посчитали, что он ниже бетховенского дарования, о чем не преминули высказаться. И даже зашли еще дальше в своих оценках.

В любом случае, Бетховен не может быть ниже себя самого. Его техника и форма остаются знаменательными и возвышающими, даже в неимоверно малом. Упрощение к нему неприменимо. Бетховена не может смутить ничто, даже если ему, как художнику, припишут подделку.

Неужели вы полагаете, что какой-нибудь прославленный атлет, чья сила и ловкость уже давно получили публичное триумфальное признание, унизит себя тем, что понесет скромный букетик из тюльпанов и веток жасмина? Насколько он умалит свое достоинство, если нести этот букет ему поможет ребенок?

Что вы на это можете возразить?

Более удачливый, чем я, Гюстав Шарпантье – член Института Франции. На правах давнего приятеля позволю себе прямо здесь почтить его нежным рукоплесканием.