Я трижды выдвигался кандидатом в Изысканное Собрание, претендуя на кресло Эрнеста Гиро, кресло Шарля Гуно и кресло Амбруаза Тома.

Совершенно безосновательно мне были предпочтены гг. Паладиль, Дюбуа & Лёневё.

И это меня сильно огорчило.

Не будучи слишком наблюдательным, я все же отметил, что Драгоценные Члены Академии Изящных Искусств проявили по отношению к моей персоне настырную пристрастность, предвзятость, граничащую с явной предумышленностью.

И это меня сильно огорчило.

Когда выбирали г-на Паладиля, друзья говорили мне: «Мэтр, не противьтесь. Потом он проголосует за вас. Его поддержка будет обладать бо́льшим весом». Я не получил ни его голоса, ни его поддержки, ни его веса.

И это меня сильно огорчило.

Когда выбирали г-на Дюбуа, друзья говорили мне: «Мэтр, не противьтесь. Потом они вдвоем проголосуют за вас. Их поддержка будет обладать бо́льшим весом». Я не получил ни их голосов, ни их поддержки, ни их веса.

И это меня сильно огорчило.

Я самоустранился. Г-н Лёневё посчитал вполне приличным занять причитающееся мне место и не испытал при этом никакой неловкости. Он хладнокровно уселся в мое кресло.

И это меня сильно огорчило.

С непреходящей грустью буду вспоминать г-на Эмиля Пессара, моего старого Соратника и Сопретендента. Я неоднократно имел возможность убедиться в том, что он действует неправильно, весьма неловко и совершенно бесхитростно. Он не в курсе, причем так, что всем очевидно, что он не в курсе. Несчастный господин! Как ему будет трудно втереться, проникнуть в лоно, которое к нему столь нелюбезно, неприветливо, негостеприимно! Вот уже двадцать лет я вижу, как он тыкается в сие неблагодарное, ожесточенное, угрюмое место вожделения, а ушлые господа из Дворца Мазарини удивленно взирают и поражаются его бессильному упорству и жалкой немощи.

И это меня сильно огорчает.

Я уже давно подумывал написать лирическую драму с таким вот необычным сюжетом:

Я – алхимик.

Как-то в полном одиночестве отдыхаю у себя в лаборатории. За окном – мрачное тускло-свинцовое небо: какой ужас!

Я грустен, не зная почему; почти испуган, не понимая отчего. Ради развлечения решаю медленно посчитать на пальцах от одного до двухсот шестидесяти тысяч.

Считаю. И еще больше печалюсь. Встаю, беру волшебный орех и бережно кладу его в шкатулку из кости альпака, инкрустированную семью бриллиантами.

И тотчас чучело птицы взлетает, скелет обезьяны убегает, кожа свиньи лезет на стену. Ночь скрывает предметы и размывает формы.

Вдруг кто-то стучится в дальнюю дверь, возле которой хранятся мидийские талисманы, проданные мне одним полинезийским одержимым.

Кто это? Господи! Не оставляй раба своего. Он, конечно, грешил, но раскаялся. Прости его, прошу тебя!

Тут дверь приоткрывается, открывается и раскрывается, как глаз: входит, проходит и подходит какое-то бесформенное и безмолвное существо. Моя оторопевшая плоть исходит холодным потом. В горле все пересыхает и высыхает.

Во мраке возносится голос:

– Сударь, кажется, у меня дар прозрения.

Голос незнакомый. А существо вновь произносит:

– Сударь, это я. Это ведь я.

– Кто «я»? – в ужасе кричу я.

– Я, ваш слуга. Кажется, у меня дар прозрения. Вы ведь бережно положили волшебный орех в шкатулку из кости альпака, инкрустированную семью бриллиантами?

– Да, друг мой, – ошарашенно лепечу я. – А как вы узнали?

Он приближается ко мне, ускользая от взгляда, сумрачный, черный в кромешной тьме. Я чувствую, как он дрожит. Наверняка боится, что я выстрелю в него из ружья.

И, икая, как малое дитя, слуга шепчет:

– Я вас прозрел в замочную скважину.

Художник должен упорядочить свою жизнь.

Вот точное расписание моих занятий на день:

Подъем: в 7 ч. 18 мин.; вдохновение: с 10 ч. 23 мин. до 11 ч. 47 мин. Обедаю в 12 ч. 11 мин. и встаю из-за стола в 12 ч. 14 мин. Спасительная прогулка верхом в глубине моего парка: с 13 ч. 19 мин. до 14 ч. 53 мин. Очередной приступ вдохновения: с 15 ч. 12 мин. до 16 ч. 07 мин. Различные занятия – фехтование, размышления, замирание, посещения, созерцание, разработка ловкости рук, плавание и т. д.: с 16 ч. 21 мин. до 18 ч. 47 мин. Ужин накрывается в 19 ч. 16 мин. и заканчивается в 19 ч. 20 мин. Затем следуют симфонические чтения вслух: с 20 ч. 09 мин. до 21 ч. 59 мин. Обычно мой отход ко сну происходит в 22 ч. 37 мин.

Раз в неделю – внезапное пробуждение в 3 ч. 19 мин. (по вторникам).

Я ем исключительно белую пищу: яйца, сахар, тертые кости; сало мертвых животных; телятину, соль, кокосовые орехи, курицу, сваренную в свинцовом сахаре; плесень фруктов, рис, репу; камфорную колбасу, лапшу, сыр (белый), ватный салат и некоторые виды рыб (без шкурки). Пью кипяченое и остуженное вино, разбавляя его соком фуксии. У меня хороший аппетит; но я никогда не разговариваю во время еды из боязни подавиться.

Дышу я аккуратно (каждый раз понемногу).

Танцую редко. Во время ходьбы держусь за бока и пристально смотрю назад.

У меня очень серьезный вид, и если я смеюсь, то делаю это нечаянно. За что извиняюсь всегда и искренне.

Сплю только одним глазком; сон мой весьма крепок. Кровать у меня круглая с дыркой для головы. Каждый час появляется слуга с градусником; он забирает мою температуру и оставляет мне чужую.

Я уже давно выписываю журнал мод. Ношу белую шапку, белые чулки и белый жилет.

Мой врач неизменно советует мне курить табак. После традиционной рекомендации он всякий раз добавляет:

– Курите, друг мой! Иначе вместо вас закурит кто-то другой.

Ум животных в доказательствах не нуждается. Но что человек делает для совершенствования ментальных способностей своих покорных сожителей? Он предлагает им посредственное, бессистемное и неполное образование, которое не пожелает себе даже ребенок. Милый малыш будет прав. Это образование заключается преимущественно в развитии инстинкта жестокости и порочности, который существует у индивидуумов на уровне атавизма. В программах этого образования никогда не фигурируют ни искусство, ни литература, ни естественные и гуманитарные науки, ни прочие дисциплины. Почтовых голубей готовят к заданию, вообще не используя географию; рыб держат в стороне от океанографических данных; быки, бараны и телята ничего не знают о рациональном устроении современной бойни и даже не подозревают, какова их питательная роль в обществе, которое для себя создал человек.

Немногие животные получают человеческое образование. Собака, мул, лошадь, осел, попугай, дрозд и еще несколько видов: лишь им предоставляется право на что-то вроде обучения. Да и то – скорее воспитательного характера. Извольте сравнить это образование с тем, что преподается в университете какому-нибудь человекообразному студенту, и вы увидите, всю его ничтожность и неспособность ни углубить, ни облегчить знания, которые животное могло бы получить своим трудом и приложимым к нему усердием. А музыкальность? Лошади научились танцевать; пауки способны высидеть под роялем весь долгий концерт, организованный для них уважаемым клавишным мэтром. И что дальше? Ничего. То тут, то там нам говорят о тонком слухе скворца, музыкальной памяти вороны, гармоническом мышлении филина, который, отбивая такт, хлопает себя по пузу. Вот уж чисто искусственный и весьма жалкий полифонический прием!

Что касается постоянно воспеваемого соловья, то его музыкальные познания заставят пожать плечами самого нерадивого слушателя. У него не только не поставлен голос, но даже нет ни малейшего представления о том, что такое регистр, тон, лад, ритм. Вероятно, он одарен? Вероятно. И скорее всего, наверняка. Но можно с уверенностью заявить, что его художественная культура не выдерживает никакого сравнения с его природным дарованием, а голос, которым он так гордится, есть всего лишь грубый и сам по себе бесполезный инструмент.