За неделю до того, как меня, словно закоренелого преступника, затолкали в ЗИЛ и повезли в неизвестном направлении, Павлов зашёл ко мне в редакцию. Я сидел за компьютером в отдельном кабинете, так что нам не составило труда побеседовать, как говорится, без свидетелей. Не буду пересказывать разговор подробно, но суть его заключалась в следующем. Павлов предложил работу, косвенно связанную с тем, чем занимаюсь, то бишь с журналистикой. В чем конкретно заключается работа, сказать он не имел права до тех пор, пока не подпишу все необходимые документы. Но и этого было недостаточно. Главным условием, при котором меня поставят в известность, было то, что я соглашусь совершить путешествие в место, о котором, опять же до определённого момента, мне не скажут. Только там всё обстоятельно будет изложено, что и почему. Павлов уверил меня, что нет ничего криминального и непристойного в моей миссии и что организация, которую он представляет, напрямую связана с Министерством обороны. Так что мне нечего опасаться. Единственное, что мы можем раскрыть вам сейчас, говорил Павлов, что наша организация является частью ЭСИЛ.

– Но почему именно я?

– Потому что остальные не подходят, – туманно ответил Павлов.

– А я, следовательно, подхожу?

– Вы нам подходите.

– Чем же, позвольте узнать?

– Всем, – отрезал Павлов. – Итак, вы согласны?

Я посмотрел ему глаза и не смог скрыть удивления: в них читалась уверенность в том, что я обязательно соглашусь. Будто он за меня решал, и ответ мой ничего не значил. От меня он ждал только «да», и задавал свой вопрос только для проформы. Его по-детски ожидающие глаза я не стал разочаровывать отказом, но и торопиться с положительным решением боялся.

– Мне нужно подумать, – сказал я.

– Да-да, – с чуть заметной горечью выдохнул мой наниматель. – Два дня. Мы даём вам два дня на принятие такого важного решения. Но я уверен, вы согласитесь.

– Почему?

– Я разбираюсь в психотипах.

Он торопливо удалился. А я, оставшись наедине с самим собой и мерцающим экранной заставкой компьютером, погрузился в нелёгкие размышления, от которых вскоре начала болеть голова. До того, как пришёл Павлов, я корпел над важной статьей, которую завтра нужно было уже сдавать. Оставалось только скомпоновать некоторые данные и связать все части воедино. Читая свою же «стряпню», я не понимал из неё ни слова. Совсем незнакомо звучали строчки из текста. Все мысли заняты были недавним разговором; ни о чем ином думать я уже не мог, как об ЭСИЛ. Что же такое – «система исправления личности»? От такого сочетания слов веет чем-то фантастическим и страшным. Исправление. Что значит – «исправление»? Не означает ли оно, что из подопытных там делают безвольные, на всё готовые подчиняемые машины. Распоряжаются их сознанием, как заблагорассудится. И зачем я им? Не ожидает ли меня участь одного из таких подопытных? Быть в качестве «кролика» у этого Павлова – перспектива, конечно, заманчивая. Но, боюсь, я не достоин такой привилегии. А если без юмора, зачем? Существует только один способ узнать – согласиться.

Эти два дня, данные на обдумывание вышеупомянутого предложения, я провёл, не выходя из квартирки, которую снимаю у пожилой дамы недалеко от редакции, в каком-то аффектном состоянии. Я бродил по комнате, как чумной, и все мои мысли сводились лишь к одному: дать согласие или не давать. Рядовому, ничем не отмеченному, едва заметному журналисту, рассуждал я, выпадает шанс «засветиться» и сделать это «по-крупному». Прежние упущенные возможности слишком глубоко врезались в память и не давали спокойно осмысливать неверно прожитое время. Опрометчивость в том, в чём необходима была предельная сосредоточенность и внимательность, наложила свой отпечаток в виде излишней осторожности. А эти две противоположности в итоге оказались более чем схожи: та и другая не придают тебе решимости избрать верный путь. Если неопытная опрометчивость не различала серьёзности упускаемой возможности, то осторожность тянула время до тех пор, пока не упустит эту возможность. «Какой-то бред несу, – говорил я себе, вконец обезумевшему и измотанному такими размышлениями,– бред и сплошную тавтологию. И всё же я буду идиотом, если вновь упущу такую возможность.

И что я теряю, согласившись на авантюру? Ни семьи, ни стоящей работы, ни настоящих друзей и, в общем-то, ничего, по чему стоило бы переживать, у меня нет. Ко всему этому прибавится ещё и сожаление… Интересно, почему этот Павлов так был уверен в моем положительном ответе? Он разбирается в психотипах. И какой у меня психотип?

Уснул я только к утру второго дня. В редакцию пришёл совершенно разбитым , лишённым способности о чём-либо думать. Буквально бросив свое тело в кресло, по инерции, автоматически включил компьютер, хотя копаться в нем не было ни сил, ни желания. Тупо взирая на мерцание монитора, услышал голос Павлова оттуда, откуда ни за что не ожидал услышать, а именно, из дальнего угла моего кабинета. От неожиданности я вздрогнул.

– Решились?

Его лицо наполовину скрыто развернутой газетой, которую он до этого, казалось, читал, развалившись в мягком кресле, видны только глаза, они светились задорно и тепло. Я не сомневался, что он улыбается.

– Вы давно здесь?

– С девяти часов, – бережно сворачивая газету, отвечал Павлов.

– А сейчас сколько?

– Вы имеете в виду, который час? – усмехнулся он и посмотрел на ручные часы. – Без четверти двенадцать. Поздновато приходите на работу.

– Это только сегодня, только сегодня, – почему-то стал оправдываться я. – А как вы сюда… проникли?

– Что-что? – с деланной ноткой обиды переспросил он.

– Ну, как вы здесь оказались, как… дверь открыли?

– Мне не составило труда проникнуть, как удачно сказали вы, в ваш кабинет. Видите ли, дверь была не заперта.

«Болван, болван, болван, – забормотал я вслух, – неужели все эти два дня…»

– Да-да, – подхватил Павлов, – дверь была не заперта. – Неужто задачка, подкинутая мной, настолько сложной показалась вам. Вижу, успели даже осунуться и пожелтеть, – сказав это, он засмеялся, похлопывая себя по коленям. – Ну-ну, не обижайтесь.

Вошла Верочка, главный редактор нашей газеты, как обычно вся взъерошенная и озабоченная. Не утруждая себя приветствиями и не обращая внимания на постороннего человека, сразу же накинулась на меня с претензиями:

– Ты закончил статью? Еще вчера необходимо было сдать её в номер. Ну, что ты молчишь? Так «да» или «нет»?

Я не решался заговорить с Верочкой, переводя взгляд то на Павлова, то на неё. Заметив мою странную нерешительность, Верочка вопросительно посмотрела на незнакомца и вдруг грубо, в своём духе произнесла:

– Позвольте, а вы кто такой?

– Послушай, Верочка, – набравшись смелости, сказал я, не дав ответить Павлову. – Мне на неопределённое время нужно исчезнуть.

– Как исчезнуть? – нахмурилась Верочка.

– Вот этот гражданин, – указывая на Павлова, отвечал я, – извини, не могу его представить, предложил мне интересную работу…

– А как же газета? – вскричала Верочка, оборвав меня на полуслове.

– Ну, не сошёлся клином ведь свет на мне… – начал я невнятно.

– Ты не понимаешь или прикидываешься, что не понимаешь? – закричала Верочка. – Ты этим своим решением режешь газету. Ты зарезал её и меня вместе с ней. Ты – единственный журналист, на котором держится наш тираж. Только ради твоих публикаций покупают газету.

– Не преувеличивай, Вера. У нас много талантливых сотрудников…

– Талантливых много, – согласилась она, не переставая ходить по кабинету, размахивать руками, сбивая предметы с моего письменного стола. Ручки, карандаши, перекидной настольный календарь летели на пол. – А ты – один. Ну, и что это за работа, от которой ты не можешь отказаться?

Я бросил взгляд на Павлова, надеясь найти поддержку, но его лицо не выражало ничего определённого и оставалось каменно спокойным.

– Не могу сейчас сказать, я и сам пока не знаю.