– Не правда ли, – сказал, задумчиво уставившись на выкрашенную серой краской дверь, Павлов, – здесь бы подошли слова, изреченные Данте: «Оставь надежду всяк сюда входящий»?

От этих слов повеяло холодом, я зябко поёжился; он же засмеялся и поспешил добавить: – Конечно же, это – шутка. Здесь мы, напротив, дарим надежду, надежду обществу на исцеление его отдельных представителей.

Он набрал код на клавиатуре электронного замка, и запорное устройство с громким щелчком, гулким эхом прокатившимся по всему коридору, освободило вход, ведущий в самое логово ЭСИЛа. Действительно, приведенный Павловым афоризм из «Божественной комедии» был как нельзя кстати. За дверью – лестница, круто уходящая куда-то вниз. Ступеньки были узки, и приходилось держаться за стены, чтобы не упасть. Если бы из глубины доносился могильный холод с запахом серы, картина сошествия в преисподнюю была бы полной. На удивление, было тихо: ни воплей, ни стонов, как бы ни напрягался, я не расслышал. У подножия лестницы нас ждал еще один коридор, но более короткий, чем наверху. В конце этого коридора была ещё одна дверь, но и налево от лестницы имелся вход в какое-то помещение. Павлов вошел в него, и я проследовал за ним. Помещение оказалось конференц-залом. Длинный овальный стол тянулся к противоположной стене из множества мониторов, выводящих, как я понял, «картинку» с камер слежения. Черно-белое беззвучное мерцание из-за дальности расстояния представлялось моему взору как сгусток белесых пятен. В дутых кожаных креслах по обе стороны стола сидела группа людей, одетых, как и мы с Павловым, в спецодежду врачей. Один только мужчина выделялся своим обличием. На нём была черная ряса и позолоченный крест. Он сидел поодаль от остальных и задумчиво глядел в одну точку, поставив локти на стол и сложив ладони одна на другую. Среди врачей (давайте будем называть так, ведь деятельности их связана с этой профессией) были четверо мужчин и три женщины, одна из которых была мне знакома. Это азиатка, делавшая мне тантрический массаж после бани. Ясное дело, я попытался скрыть своё удивление, насколько смог, но по выражению её лица понял, насколько тщетны эти попытки. Женщина улыбнулась, когда я остановил на ней взгляд.

– Вижу, вы уже знакомы с доктором Алимжановой, – произнес Павлов, будто был не в курсе той процедуры.

– Не совсем, – признался я.

– Тогда позвольтепредставить. Шинар Алимжанова, наш сотрудник, представитель института восточной медицины. (Я пожал тёплую маленькую руку женщины). Вас же здесь хорошо знают, так что представлять нет смысла.

– Знают? – удивился я.

– Да, – подтвердила Алимжанова, – мы не делаем секрета из того, что все изучили ваше досье.

– Досье? – воскликнул я. – Разве на меня есть досье? И в каких же архивах оно находится? Не удивлюсь, что в архивах ФСБ.

Вместо ответа встретил лишь очередную приветливую улыбку. Павлов же представил мне остальных членов команды – так он назвал участников эксперимента; я не стану перечислять сейчас всех, утруждая свою память воспроизведением фамилий и регалий этой ученой братии, упомяну только ещё одного человека, того священника, державшегося особняком:

– Отец Иона, также, как и вы, является наблюдателем от Православной церкви. Вы, быть может, подумали, почему именно представитель этой конфессии, – прочитал вопрос в моих глазах Павлов. – Отец Иона является полномочным представителем Межконфессионального союза.

– Союза Мировых Религий, – поправил Павлова отец Иона. Мы пожали друг другу руки, и он спросил: – А вы, как я понимаю, представитель прессы?

– В некотором роде, – оглядевшись, усмехнулся я.

– Поясните, – голос монаха так не соответствовал тому стереотипному образу служителя культа, у которого, по сложившемуся в обществе мнению, должен быть поставленный бас с четким размеренным ритмом и умело выдержанными паузами. Напротив, он говорил тихо, без аллитераций, если пользоваться музыкальной терминологией. Однако ж, что подтвердилось нашими с ним дальнейшими беседами, речь его была быстра, и у него всегда находилось необходимое слово, точно воспроизводящее то, что намерен был сказать. Впрочем, такая подкованность наблюдается у каждого священнослужителя: профессия обязывает. Я посмотрел на Павлова, надеясь, что тот поможет мне в пояснении моего же ответа; злость моя по отношению к привлечению моей персоны к эксперименту, вернее сказать, к тому, каким беспардонным образом было это осуществлено, в глубине ещё клокотала. Кому, как не Павлову, нужно было бы давать объяснения такого рода. Но он остался непроницаем и проигнорировал мою мимическую жестикуляцию. Не хотелось вдаваться в пространные объяснения по поводу принудительного привоза, и я ограничился короткой репликой:

– Я здесь неофициально представляю СМИ.

– То есть? – настаивал священник.

– Ну, я изъявил желание поучаствовать во всём этом как частное лицо, – попытался увильнуть от ответа я.

– Но позвольте, – задумчиво протянул священнослужитель, – это ведь закрытый эксперимент. Я полагал, что до определенного времени, до определенных результатов ни одна информация не должна покидать стены этого заведения.

– Так оно и есть, отец Иона, – решил всё-таки вмешаться Павлов. – Инициатива пригласить этого уважаемого гражданина, – он указал рукой на меня, – полностью исходила от нас. Были соблюдены все меры предосторожности, так что у вас нет причины для беспокойства. Гриф «совершенно секретно», ярлычком прикрепленный над нашим предприятием, имеет полное соответствие с содержанием нашего исследовательского центра.

– О, я не беспокоюсь, – сказал отец Иона, – ваша совершенная секретность должна беспокоить только вас. По моему глубокому убеждению, «секретное» – значит, «тайное», а тайное, как вы сами знаете, всегда греховно.

– Поспешу успокоить вас, батюшка, – сказал, улыбаясь, Павлов, – совершение греховных поступков – не наш приоритет, мы призваны избавить человека от греха.

– А не сильно ли сказано? – заметил священник. – Ни берёте ли вы на себя право, которое дано только Богу, отпускать грехи? Даже не священнослужителю, а только Богу. Не становитесь на неровный путь индульгенции, на котором до сих пор стоит католическая церковь. Даст Бог, и она со временем полностью откажется от этого заблуждения.

– Батюшка… – хотел было оправдаться Павлов.

– Я бы попросил вас придерживаться более официальной формы обращения к моей персоне, мы ведь не в деревенской церквушке.

– Простите, отец Иона.

– Или же, – добавил отец Иона, – так как наша с вами дальнейшая деятельность не будет относиться к духовной, давайте удовлетворимся мирским моим именем: Григорий Алексеевич.

– Так вот, Григорий Алексеевич, – сказал Павлов, – прошу покорнейше ещё раз простить, но вы меня не так поняли. Мы вовсе не собираемся раздавать индульгенции направо и налево, мы хотим только помочь человеку осознать свой грех и раскаяться.

– Своей электроникой? – усмехнулся отец Иона.

– А почему бы и нет?

– Раскаяние – величайшее таинство, во спасение своей бессмертной души человек сам должен прийти к нему. Принуждать к раскаянию никто не в силах и не вправе, даже Господь. Это единственное право выбора, которое не должен нарушать никто.

– Мы и не стремимся нарушить право выбора, завещанное свыше, мы лишь помогаем осуществить правильный выбор.

– Посмотрим-посмотрим, – саркастически изрёк Григорий Алексеевич. – Слишком скудна была информация, чтобы я смог составить о вашем предприятии целостное представление и сделать соответствующие выводы.

Я присутствовал при этом диалоге науки и религии молча, стараясь не мешать. Всегда интересен спор, когда обе стороны отстаивают одно и тоже, лишь не сходясь в методологии достижения конечного результата.

– Мне бы хотелось поставить вас в известность, – сказал мне Павлов, – что отец Иона так же, как и вы, прибыл вчера и также не введен в курс дела. Поэтому наш спор может показаться беспредметным, – он взглянул на священника, тот снисходительно поклонился в ответ.