Спустя два часа я, наконец, выхожу из зала пыток, и меня уже ждут одетые в такую же, как у меня, школьную форму, Ники и Лео. Мои друзья с детства. Ники живет в моем доме несколькими этажами ниже, а Лео мы с ней подобрали среди первоклассников, когда он поступил к нам в школу через год после нас. Ему не с кем было общаться, и мы с Ники взяли над ним шефство. Он такой рослый, длиннорукий и темноволосый, Ники – такая маленькая, рыжая, и я – что-то среднее между ними – темные волосы, синие глаза и веснушки – в те дни, когда редкое солнце касается моей кожи. Идеальная троица.

– Поздравляем! Поздравляем! – Кричат они и обсыпают меня мелко нарванными бумажками, имитирующими конфетти. – Свободная леди!

Я прижимаю палец к губам и подбираю упавшие клочки. Сорить здесь нельзя.

– Тсс, свободная? «Свободная»? – Шепча, переспрашиваю я. – Это слово здесь не приемлемо. От него у Вождя волдыри.

Я сострила и мне тут же становится жутко. Мы не в том месте, где можно так шутить. Обычно ведь мы в своих рабочих зонах. Даже если надзиратели и наблюдают, то все равно ощущение того, что ты далеко от эпицентра Ока, тебя успокаивает, снимает бдительность. Но здесь – мы под самым носом, нужно быть осторожнее, и я оглядываюсь по сторонам, ища тех, кто мог это услышать. Хотя, если честно, такого места, где можно шутить о Вожде в нашей стране вообще нет, даже в собственных рабочих зонах, даже сидя у себя в комнате наедине с собой, ты можешь только думать что-то, но стоит только начать шевелить губами, облекая мысли в словоформу, то все кардинально меняется. Это последнее, что ты хочешь сделать, если только не решил свести счеты с жизнью намеренно. Поэтому я хватаю Ники и Лео за плечи и разворачиваю прочь из городского холла.

Ники чуть младше меня, и всю эту процедуру ей проходить через полгода. Лео младше нас обеих – ему всего лишь семнадцать, и он совсем не беспокоится ни об экзаменах, ни о «спаривании».

– Ну что, дело осталось за малым. – Говорит Ники. – Что, думаешь, покажет Суперкомпьютер?

– Я не знаю, что он должен показать, но если по результатам всего, что я сделала, он назначит меня вязальщицей, то хотя бы Партнера-то он просто обязан будет найти мне идеального. Для справедливости.

– Он не сможет назначить тебя вязальщицей! – Спорит Ники, останавливая меня. – Ты не умеешь вязать, ты спицы в руках не держала, и все тесты ему об этом покажут, ты же знаешь, как он работает! – Парирует Ники.

– А вдруг он ошибется. – Прерывает нас Лео. – Во всех супермашинах есть изъяны. Даже в Суперкомпьютере. – Спокойно и громко констатирует он.

Я взглядом останавливаю его речь и кладу свою руку ему на плечо, осматриваясь вокруг. Лео затихает, оглядываясь на мои пальцы, крепко схватившие его воротник. Сказать что-то плохое о Суперкомпьютере – все равно, что отозваться плохо о самом Вожде или о нашем прекрасном правительстве. Понятие «Суперкомпьютер», наряду с остальными, приравнено в Уставе к «священным», об этом сказано в самых первых параграфах, в «Терминах». Один из основных четырнадцати запретов – как раз на поношение и осквернение священных понятий бранью, матерными словами и проявлением неуважения. Поэтому, когда ты говоришь об этой бездушной машине, то должен следить за языком, как если бы говорил о Союзе или о чем-то святом. Иначе все, конец. Я до сих пор не уверена, что окружающие нас стены не утыканы жучками и микрофонами. Нет, все-таки если бы действительно стены имели жучки, то большинство из нас уже давно сидело бы в исправительных колониях. Я успокаиваю себя каждый раз только этим. Мы все еще на свободе, а значит это не тотальная слежка. И, тем не менее, несмотря на это, мне все-таки порой кажется, что если микрофоны и существуют, то они способны улавливать даже мысли, ну а живы мы лишь только по той простой причине, что убить или сослать в колонии всех они просто не могут… Наверное, все-таки «думать» прощаемо. А вот «думать и бороться против них» – нет.

Перед тем как уходить Лео настаивает, чтобы мы посетили столовую. Мы идем по большой лестнице вниз и выстраиваемся в длинную очередь.

– Я предполагала, что не захочу здесь находиться после всего этого, даже талон хотела не брать. – Говорю я.

– Если не брать, то на сегодня пропадет. Лучше сходить и поесть. Никогда не помешает. – Отвечает Лео, гладя плоский живот своей рукой по часовой стрелке.

У него в руках маленький серый талончик с его фамилией и двумя словами «Полдник. Детский». Хотя, глядя на Лео, можно подумать, что ему давно уже в пору получать взрослый объем. Уж очень высоким он вымахал.

Талоном можно воспользоваться в любом муниципальном учреждении, где есть столовая. Взамен на «Полдник. Детский» тебе выдадут то, что принято звать полдником в том заведении, где ты решил отоварить талон. Как правило, набор одинаков: хлебная котлета, макароны, рис или картофель на выбор, суп и компот. Котлета, конечно, не вся состоит из хлеба, но мы все-таки уверены, что хотя бы половина в ней из него точно, потому что этой котлетой нельзя насытиться, как мясом. Уж очень быстро она переваривается, оставляя ощущение пустоты в желудке. Как будто провалилась и все…

Я знаю, у Лео не очень богатая семья, если можно так выразиться. Вряд ли вообще кого-то в этой стране можно назвать богатым, мы ведь все равны и одинаковы. По крайней мере, этому нас учит Устав. Не зря же наш режим зовется «Равенство». Но так сложилось, что у Лео оба родителя всю жизнь проработали на одном и том же месте без повышений. Это, в принципе, типичная история. Повышения в нашей стране – большая редкость. Только если ты действительно чего-то стоишь, руководители выдвинут твою кандидатуру на рассмотрение, власти обратят на тебя внимание, оценят, и тебя повысят в должности. Вслед за этим повысятся размер месячной заработной платы и количество продовольственных талонов на семью. Однако это из плюсов. Из минусов – ты под надзором надзирателей, ведь ты отличился. Оказался умнее среднестатистического человека из толпы, а значит – опасен. Значит, можешь придумать что-то антивеликосоюзное. Например, объединить толпу, а те, кто могут собрать толпу, в силах сделать и революцию. Никому этого не нужно. Никакая революция не стоит у правительства в планах. Поэтому за всеми отличившимися присматривают. Если в течение трех лет ты ведешь себя спокойно и не оказываешь противодействия Системе, тебя оставляют. Но если нет – тебе конец. Иногда повышают для острастки. Никогда не знаешь, действительно ли умен человек, которому дали следующую степень или его просто проверяют. Это всегда очень большой риск, быть повышенным. Волей-неволей, а ты все-таки привык делать что-то по-своему. И это что-то может им не понравиться. Даже если ты законопослушный гражданин. Поэтому, если кому-то предложили повышение, но он предпочитает более спокойную жизнь, он вправе отказаться. Хотя это – тоже повод правительству заглянуть в твой паспорт данных и поискать подвох, ведь они не любят, когда им отказывают. Но, тем не менее, конечно, есть люди, которые уверенно идут по карьерной лестнице вверх. Нужно просто крутиться в особых кругах и говорить то, что нужно. По крайней мере, так я думаю. Так, в частности, можно добраться до администрации Вождя, если ты принадлежишь к административному сектору, выбранному тебе Суперкомпьютером. Главное – не быть занозой в теле руководства. Приносить «пользу», всегда улыбаться и уметь сделать то, что попросят.

У Лео все не так. Его родителям и не предлагали повышений. Так бывает. Бывает, что сектор не тот. Бывает, что вакансий нет. Бывает, что застой и невезуха. Оттого у них сейчас все в самом деле плохо. Но он никогда не отчаивался, и мне в нем это нравится. Ему всегда было плевать на очень многое плохое из того, что нас окружает. Наоборот, на все, что в жизни приключается, он смотрит с вызовом.

Когда я была маленькая, и моего отца еще не повышали, нам тоже туго приходилось. Бывало, что под вечер ничего съедобного в доме не было и нечего было покушать. В такие дни мы шли спать раньше, чтобы не чувствовать голода. В девять лет мои кости начали резко расти из-за генетики, и я часто просыпалась по ночам от тупой боли, оттого, что мясо не успевает нарастать на удлиняющиеся кости. Особенно на ногах. В такие ночи мама сидела у моей кровати и гладила мои голени, пытаясь унять боль. Но это не помогало. Мясу негде было взяться. Если бы была возможность переварить хлебные котлеты в мясо для лодыжек, а сою сделать жировым слоем, я бы, наверное, страдала поменьше. Но эта боль запомнилась моим телом. Моими клетками. Моим голодным желудком. С тех пор я это чувство не могу терпеть. Я выросла, наша обстановка давно изменилась, но вот чувство голода до сих пор из-за этого ненавижу. Как только стенки желудка начинают тереться друг о дружку от пустоты, а желудок урчать, тут же бегу что-нибудь закинуть в рот, хотя бы самую малость, иначе вспоминаю детство.