На 14-м этаже мой лифт делает остановку, и в двери входит массивный мужчина, который оттесняет меня к стене, и мы стоим бок о бок друг к другу. Интересно, откуда берутся толстяки в четвертой зоне? Меня всегда это удивляло. Вряд ли он вспух на хлебе, воде, почках деревьев (весеннее лакомство) или крапиве, которую народ удумал рвать и ошпаривать для салата от безысходности, как это бывает с остальными бедняками из рабочих зон. По крайней мере, мне так кажется, из-за того, как он лукаво улыбается, подпирая меня животом… В лифте темно, брезжит всего лишь одна десятиваттная лампочка, и мне кажется, что я даже слышу его дыхание. В такой темени хоть глаз выколи, не видно ничего, кроме очертаний двери и потолка, того и гляди, заходя в лифт, вот-вот наступишь в дыру между этажом и лифтом. И я всегда этого боялась… Мы едем медленно, громадная махина не торопится спускаться, и у меня складывается ощущение, что он принюхивается к моим волосам, но я не могу ничего сделать, и когда мы прибываем на первый этаж, я с радостью выбегаю из него, делая огромный вдох свежего воздуха. Вот когда у меня будет Партнер, он обязательно защитит меня от таких представителей социума. Что бы они ни говорили, а наш мир не идеален, проносится у меня в голове.

Я иду по серой улице. Здесь на первом уровне все совсем тускло и уныло. Наши высокие стеклянные небоскребы закрывают собой солнце, и, хоть здесь всегда все искусственно подсвечено, я не могу представить, как бы жила на первых этажах. Была бы, наверное, бледная как поганка, или как луковица, проросшая на темной полке, без признаков жизни, потому что даже сейчас я все равно не отличаюсь румяностью. «Кровь с молоком» – это не про меня, это, наверное, больше про тех, кто каждый день отведывал говядины и бутербродов с маслом.

Мы собрались у остановки. Я и еще несколько ребятишек помладше. Кажется, я одна такая взрослая среди них. Им еще далеко до последних экзаменов, а я сажусь в этот школьный автобус в последний раз. В 7:25 он подъезжает и забирает всех, кто успел собраться под небольшим продуваемым навесом. Я всегда сажусь на правый ряд, предпоследнее двойное кресло, и даже знаю наизусть все надписи, накарябанные чьей-то твердой рукой на заднике кресла напротив. Автобусы меняются, а вот надписи почти всегда одни и те же. Наши ребята мыслят об одном и том же. Откидываюсь на спинку, и в памяти встают картинки полугодичной давности: моя подруга Лика, сломя голову, бежит к цифровым табло Дворца Советов, держа меня за руку. Мы торопимся, я чувствую адреналин и необузданную радость. Она тоже смеется, и я теряю верхний шарик мороженого из рожка, от того что мы взбираемся по огромной лестнице Дворца. Там наверху возле информационного табло собралась огромная куча народа, несмотря на мокрый снег. Все подходят, судорожно ищут глазами свое имя, что-то записывают в блокнотик и отходят. В тот день утром Лике позвонили по коммутатору и сказали, что Суперкомпьютер, наконец, подобрал ей идеального Партнера. Поэтому она была так счастлива. Она никогда так не красилась и не прихорашивалась, даже для того чтобы просто увидеть его имя на том табло. Всего лишь увидеть его имя. Даже не его самого. Мы вместе ждали, что Суперкомпьютер подберет ей Партнера, целых три месяца. А потом, когда она познакомилась с ним через два дня на Вечере Встреч, оказалось, что его имя только три дня назад внесли в списки совершеннолетних, и он был ее на три месяца младше. Они понравились друг другу. Вот такая вот любовь. Лика уехала в другой город. Там они получили отдельную соту. С тех пор я только переписывалась с ней бумажной почтой, потому что ехать слишком далеко, а я пока не могу – несовершеннолетняя. И для того чтобы куда-то ехать, нужно получить открепительное удостоверение, иначе датчики затикают, и все, ты будешь нарушителем закона. Получить открепительное несовершеннолетнему, конечно, можно, но нужно доказать свою необходимость ехать. «Дружба» – для них не нужда. Необходимо иметь экстренную потребность в поездке. Перемещение – не для рабочих, как я. Все эти препоны, так или иначе, отбивают желание даже отправлять запрос, будь ты хоть совершеннолетним, потому что в девяноста процентах случаев его все равно отклонят. Проще переписываться. Впрочем, со временем даже письма между мной и Ликой стали совсем редкими, так как вскоре мы поняли, что все, что мы пишем друг другу, они вскрывают и читают. Вчитываются в каждое слово, выискивают тайные антиправительственные замыслы, как будто мы, две маленькие девчонки из рабочих зон, можем докладывать друг другу что-то архиважное и сверхсекретное. А затем вновь заклеивают каждое письмо красным скотчем, как бы даже не стесняясь, что прочли. Красная полосочка скотча на посылках и письмах с клеймом Союза – отличительный знак, говорящий «досмотрено, пропущено». Посылать почтой что-то тайное нельзя – не дойдет. Пошлешь – вскроют, найдут, а потом обе стороны сгинут в никуда совершенно внезапно. Никаких тебе объяснений, комментариев или причин. Оставшиеся от них соты опишут, вымоют, освободят от личных вещей и вновь отдадут новой ячейке общества. Такой вот неустанный конвейер Великого Союза.

Из школы мы едем в центральный экзаменационный холл Министерства образования и науки тем составом, который вскоре выпорхнет во взрослую жизнь. Нас выстраивают для ожидания в большом и длинном коридоре, у которого на потолке в одном месте, прямо надо мной, мигает люминесцентная лампа. Мне кажется, ее не меняли лет сто, она почернела с обоих краев. Толпа таких же, как я, ждет, когда нас пригласят вовнутрь. Внутри экзаменационного холла я никогда не была – он только для тех, кто на пороге совершеннолетия. Только для самого последнего главного экзамена, на основании которого и будет вычислять наши способности Суперкомпьютер. Все остальные экзамены я прошла в чуть менее кричащих и официозных заведениях. Здесь на обеих непрозрачных стенах коридора, словно сдавливающих нас с краев от непривычки, развешены портреты известных ученых страны. Все государственные заведения по традиции с обычными плотными стенами. Так заведено – подсматривать за тем, что в них творится, необязательно. А вот спальные блоки во всех пяти рабочих зонах Констеллы, где обитают такие как я, выстроены с прозрачными стенами, чтобы никто и не думал спрятаться от Всевидящего Ока.

Мы ютимся как селедки в бочке и ждем чего-то непонятного. Когда, наконец, наступает время экзамена, нас всех впускают в огромный зал с высоченным потолком в виде свода, как в старинных церквях, которые сейчас везде закрыты. Прямо как на фотографиях в Большой Библиотеке в разделе «Религия». Я всегда любовалась на те красивые своды и потолки, что висели в разделе под знаком «запрещенные вероисповедания». Высоченный каменный потолок Храма Гроба Господня, расписной купол собора Святого Петра. Кажется, они хотели сделать здесь что-то подобное, а еще, может быть, мы и находимся в какой-нибудь старинной церкви, которая когда-то работала и принимала горожан. Только теперь вряд ли это узнать, я никогда не бывала в настоящих церквях, это строго запрещено и карается смертью. Стены зала поддерживают атланты с закрытыми глазами. Я здесь в первый раз, но мне кажется, что у них у всех грустные лица, потому что они вынуждены поддерживать этот тяжелый потолок. Тяжелый еще и потому, что вместо напрашивающегося на него изображения ангела или мадонны с младенцем, как на тех фотографиях, на нас вниз смотрит фреска с улыбающимся Вождем. Просто диву даешься. Фреска с Вождем… У меня в голове не укладывается, как они осмелились совместить несовместимое – свою великосоюзную культуру вместе с древнегреческими атлантами. Наверное, от этого глаза последних и закрыты – чтобы душа не болела за то, что приходится видеть. А еще, чтобы не лицезреть, как кипят мозги выпускников на последнем экзамене…

У меня в руках перо и электронная книга, в ушах – наушники. Экзаменатор объясняет куда и как жать, что делать, если ты испытываешь трудности или вдруг почувствовал себя плохо. Я пропускаю это мимо ушей, но не потому, что уверена в себе, а потому, что меня отвлекает портрет Вождя. Он смотрит прямо на меня, и я отворачиваю голову книзу. И все равно затылком чувствую, как он сверлит своим взглядом мою шею. Вождь. Вождь всего народа. Мой Вождь… Как бы напоминание того, что жизнь, которую ты живешь, ты живешь для него. Для Союза. И этот экзамен ты сдаешь, чтобы начать работать на него. И проработать так всю жизнь, не покладая рук. А потом лечь замертво и возрадоваться, что, наконец, все закончилось. А еще мне кажется, Вождя нарисовали там, чтобы ты и не смел списать. Всевидящее Око прямо над тобой: даже если захочешь списать – не сможешь. Вдобавок ко всему, слова Вождя включают прямо после речи экзаменатора, и он произносит пафосное напутствие, которое отвлекает вовсе и отнюдь не помогает сосредоточиться. Впрочем, я спешу отогнать от себя эти мысли. Опасные мысли никогда не приводили ни к чему хорошему.