— Да, — помедлив, ответила девушка.
Шель поднялся, обошел деревянный стол и, выдохнув, опустился в объятия широкого дивана. Призывно похлопал по кожаным подушкам слева от себя:
— Садись, не стой. Обсудим этого проклятого демона.
— Демона? — чем дальше, тем больше Лойд ощущала себя дурой. Но господину Шелю было искренне весело, и он усмехался так понимающе, что воспитанница Талера впервые посчитала его красивым. И, пожалуй, он вовсе не заслуживал этих ее сомнений. По крайней мере, касательно внешности.
— При тебе никто не называл его этим прозвищем? — уточнил мужчина. И задумался: — Да и при нем, наверное, никто не рискует. Но то, что за глаза его называют демоном-искусителем — неоспоримый факт.
Лойд немного поразмыслила и все-таки села.
От господина Шеля приятно пахло дикими ландышами. На Карадорре никто нарочно их не выращивал — белые крохотные цветы считали предвестниками несчастья, поражаясь, как нечто настолько нежное может становится красными зловещими ягодами. Но было и другое толкование, привезенное торговцами Харалата и тут же всеми обруганное: мол, дикие ландыши — это символ надежды, великой, непостижимой, крепкой надежды…
— Талер очень самоуверенный, — пожаловалась девушка. — Очень сосредоточенный. Но мне кажется, что ему постоянно чего-то не хватает. Иногда он выглядит… ну, таким потерянным… как будто у него отобрали нечто важное, нечто… бесценное.
— Мозги, — пошутил хозяин комнаты. — У него однажды отобрали мозги.
— Да нет же, — отмахнулась девушка. — Мозги у Талера на месте.
Господин Шель приподнял свои пепельные брови:
— С чего ты взяла?
— Эта его работа. Он занимается чем-то опасным, я права? У меня обоняние… черт возьми, как у бывалой собаки. Талер носит хорошую, дорогую одежду, но она пропитана этим… как его, порохом, а еще у него повсюду ножи, револьверы и динамит.
— Пользоваться ножами, револьверами и динамитом у нас пока не запрещено, — пожал плечами господин Шель. — Но да. Демон-искуситель подвергает себя опасности. Ты права.
Лойд помолчала. Выходит, рассказывать прямо хозяин комнаты не собирается — а наводящие вопросы его ни капельки не волнуют? Странно.
Шель расслабился. Шель пережил очередные длинные сутки, полные смешных, наивных, бестолковых интриг. Шель разобрал такую гору документов, что едва не разбился в ее ущельях. Короче говоря, устал, и спина у него гудела, и по вискам будто проехалась тяжелая телега, и ладони мелко дрожали, как у слабенького мальчика из окраинной подворотни столицы. Три недели назад глава имперской полиции поймал такого за палец и насмешливо сообщил, что, как правило, не таскает в карманах кошелек. Мальчик попеременно бледнел, краснел, потел и косился на полицейского, застывшего у дверей таверны, а палец его трепетал так, словно всерьез намеревался отвалиться к чертовой матери.
Шель понимал, почему отцу не нравилось быть кем-то настолько важным. Шель понимал, почему отец так ужасно выглядел и так болел, но все еще не испытывал к нему жалости. На всем Карадорре каменную брусчатку попирали подошвы только двух людей, которых глава имперской полиции был способен пожалеть. И если одному из них это чувство теперь не требовалось, то второй смотрел на мужчину ясными серыми глазами и отчаянно боялся, что сегодня Талер уже не придет.
— Лойд, — он протянул тонкую изящную руку и погладил девушку по щеке. — Все хорошо. Не бойся.
Она замерла. Она не поверила, что господин Шель умеет произносить такие добрые, почти нежные слова.
— Талер помогает Сопротивлению, да? — спросила она, и голос у нее ломался, как порой ломается у подростков. — А вы его покрываете. Почему вы его покрываете, господин Шель?
Взгляд у мужчины был такой внимательный, будто в разговоре с Лойд он не имел права обмануть. Но имел право рассеянно поправить пуговицу на узкой манжете рукава — серебряную круглую пуговицу, — и тоскливо улыбнуться.
— Отдохнуть бы, что ли. Я ведь не Талер, чтобы спать по четыре часа в сутки и при этом быть таким радостным, будто мне подарили ключик от ворот рая.
— Талер помогает Сопротивлению, — вздохнула девушка. — А значит, полиция жаждет получить его отрезанную голову. Но полиция — это вы, господин Шель, и вас голова Талера интересует на его же плечах.
Шель снова улыбнулся:
— Этого я отрицать не буду.
Окончание вечера утонуло в глухой обоюдной тишине. Лойд обняла свои колени, спряталась под капюшоном теплой зимней безрукавки. Мужчина расслабился, доверчиво и глупо, и задремал, плюнув как на свою, так и на чужую безопасность.
Прошло, наверное, полночи, и девушка тоже давно клевала носом, когда заскрипел ее старый знакомый — шкаф. Талер выглянул из темного промежутка между его спинкой и стеной, собрал запекшиеся губы в некое подобие ухмылки — и жестами показал, что пора идти.
Порох. Проклятый порох, сетовала девушка — так и вьется по следам высокого худого мужчины, так и вертится вокруг его аккуратной фигуры. И копоть — пятнами на запястьях, на шее и на скулах. И пепел — комьями на черных волосах, мелкими блестящими комьями. Серый, как грозовые облака.
«Я ведь не Талер, чтобы спать по четыре часа в сутки и при этом быть таким радостным, будто мне подарили ключик от ворот рая»…
Он не радостный, хмуро сказала себе Лойд. Он отважный, решительный и свободный. Он свободный — вон, спустя какой-то миг оторвется от пола и полетит. И вырастут крылья, пушистые, сильные, чудесные крылья, и унесут его далеко-далеко, туда, где нет никакого Сопротивления, Карадорра и господина Шеля.
Храм, погруженный в темноту, возвышался над заброшенной частью города, как береговая скала — над морем. Талер шел по нему, не зажигая факелов, легко ориентируясь в темноте. Лойд слышала смутный шорох, когда его ладони скользили по мрамору подземных переходов, и покорно за ним тащилась — но сама не видела ни черта, кроме неясных, кошмарных силуэтов.
Она не боялась, что мужчина заведет ее в тупик или во что-нибудь врежется. Рядом с ним она просто не умела бояться.
Там, где не было иного света, у Талера светились глаза. Голубые радужные оболочки, непроницаемая угольная вертикаль. Это завораживало — искры в такой знакомой голубизне…
В Храме было холодно. По колоннам, аркам и сводам вились колючие ледяные узоры. Иней рос, как цветы, на прожилках в потрепанном старом камне, и распускался тысячами лепестков.
Комната Лойд располагалась в дальнем конце коридора, и давно остывшая печь укоризненно пялилась на гостей оком распахнутой заслонки. Хрупкие маленькие угли хрустели под крюком кочерги, словно чьи-то сломанные кости, и девушку больно задела эта ассоциация.
Талер помогает Сопротивлению. И дураку ясно, что его оружие валяется по всем храмовым тайникам не украшения ради — нет, оно необходимо, оно испытало на себе такое богатое разнообразие вкусов, что едва ли сохранило умение ими наслаждаться. Талер — не ребенок, Талер убивает людей, и убивает их вполне добровольно.
Почему ты никогда о себе не рассказываешь, сердито подумала девушка. Почему ты никогда не рассказываешь, откуда у тебя шрам, откуда у тебя эта смелость и эта нелюбовь ко сну, откуда у тебя столько сил, чтобы держаться, бесконечно держаться в шаге от радушно оскаленной пропасти? Ты балансируешь на краю, как опытные канатоходцы империи Линн. Только их ожидает падение на солому, тюфяки или хотя бы натянутую шестами ткань, а тебя — на острые зубья ножей.
Рано или поздно ты упадешь, это неизбежно. Все преступники падают.
Он разводил огонь аккуратно и спокойно. Холод уступал, неохотно прятался под храмовым полом, и если бы не подошвы сапог — он жег бы человеческие ноги яростнее любого пламени.
— Талер… — начала было девушка, но мужчина как-то странно мотнул головой, устало улыбнулся и попросил:
— Завтра, Лойд.
— Хорошо, завтра. Но обязательно, Талер, безо всяких уловок.
Его плечи дернулись.
— Без уловок. Ты выбрала.
Уснуть она не смогла. Пламя уютно потрескивало в печи, дверь за Талером давно закрылась, и некоторое время она слышала, как он устраивается на постели в своей, соседней комнате. Как ругается, глухо и безнадежно, зацепив шрам то ли уголком подушки, то ли уголком одеяла.
