Господин Эс был тяжелее, Сколот — упрямее. Он уперся носками ботинок в основание каменного зубца, выругался — впервые с тех пор, как бывшему придворному звездочету выпала честь его растить, — и потянул воротник свитера на себя; связанные мастером нити жалобно затрещали.

Сколот боялся, что они не выдержат. Сколот боялся, что господин Эс оттолкнется от его ладони — и все-таки упадет, но зеленоглазый человек висел мертвым грузом, не двигаясь, не дыша и ни о чем не спрашивая. По виску юноши прокатилась капля пота, и такая же прочертила себе дорожку в ореоле веснушек, прежде чем замереть на кончике носа — и рухнуть куда-то в светлые волосы бывшего придворного звездочета.

По ощущениям — она добавила еще столько же веса, сколько было изначально.

Сколота мотнуло вперед, воротник едва не оторвался, но в последний момент чьи-то хрупкие ладони вцепились в его ребра.

— Нет уж, — зло процедила госпожа Эли. — В этом замке самоубийц не будет!

Юноша облегченно выдохнул.

Вместе они затащили господина Эса на дозорную площадку, и девушка вознамерилась как следует его обругать, но чужие кукольные манеры вынудили ее лишь изумленно переступить с ноги на ногу и проследить, как опекун лорда Сколота спускается по лестнице — медленно, как во сне.

— Что это с ним? — пробормотала госпожа Эли, едва бывший придворный звездочет пропал в полумраке ступеней.

— Понятия… не имею, — выдавил юноша.

Шрам больше не кололо. Шрам горел, и повязки промокали; привыкший, что господин Эс обычно помогает в таких ситуациях, имперский лорд стиснул зубы, откланялся и заперся в своей комнате, не желая показывать свое увечье никому, кроме собственного отражения в зеркале.

Он засыпал, мучительно перебирая в уме недавние образы. Господин Эс на секунду замирает, стоя спиной к ветру; его светлые волосы растрепаны, ресницы переплетены. Башня высока, выжить, рухнув с нее, не выйдет и у Создателя. Или у Создателя выйдет — а он, Сколот, зря испугался?

Он лежал на спине. До самого утра — лежал на спине, опасаясь, что любая мелочь потревожит едва притихшие глубины шрама.

Утром он собрал свои вещи, проверил, не валяется ли что-нибудь под кроватью — перчатки и закладки обожали туда ускользать, — и вежливо спросил у слуги, как поживает предоставленный королем крытый экипаж, обязанный доставить лорда Сколота и его опекуна к пристаням Хальвета. Слуга сообщил, что экипаж поживает прекрасно, а находится у восточной границы леса, и до него придется идти пешком.

К этому Сколот был готов.

Почти.

Завтрак состоялся точно по расписанию. Его Величество Тельбарт опасливо косился на господина Эса, а господин Эс размазывал еду по тарелке так сосредоточенно, будто не яичницу резал, а чью-то живую плоть.

После завтрака все дружно двинулись к парадному входу — то есть, с этой стороны, выходу. Эли непринужденно болтала о каких-то глупостях, Сколот слушал ее вполуха, а господин Тельбарт остановился у витражного окна и вежливо попросил предоставить ему пару минут внимания. Вытащил из внутреннего кармана куртки маленькую деревянную шкатулку и протянул ее лорду Соры:

— Возьми. Пусть она тоже будет знаком… напоминанием о нашей дружбе. Если ты еще когда-нибудь приплывешь на Тринну, я буду счастлив принять тебя в Драконьем лесу.

Внутри, на красной бархатной подушечке, лежала объемная серьга из черного золота с двумя крупными рубинами. Неизвестный мастер выковал изящного оскаленного дракона — и оснастил его тонкими спицами вместо лап, чтобы навеки прикрепить украшение к чужому уху.

— Спасибо, — не менее вежливо улыбнулся юноша. — Вы не поможете мне ее… надеть?

Напоследок Его Величество поймал бывшего придворного звездочета за край рубашки и негромко сказал:

— Если что-то пойдет не так, помни — я здесь. И хотя я всего лишь ребенок из народа хайли, если ты будешь ранен — я помогу. Поэтому возвращайся, ладно?

…«Танец медузы», к удовольствию капитана, наконец-то вышел в океан и поступил в его полное распоряжение. Запах рыбы слегка выветрился, а морская болезнь Сколота — притупилась.

Он стоял у борта и наблюдал, как Эли машет ему с деревянного пирса, окруженного песком — и постепенно превращается в крохотную фигурку вдали.

К середине весны в империю Сора снова пришла метель. Снег собирался в белые мягкие сугробы, ветер выл, будто сочиняя песню о чьей-то короткой и глупой судьбе, а неба не было видно — сплошные серые тучи.

Вечером становилось как-то особенно одиноко. Лойд сидела у камина, поджав ноги и раскручивая между пальцев перо. На ковре валялась куча небрежно исчерканных листов, а на них чернели странные витые спирали, сооружения с трубами, на огромных, объединенных стальными прутами колесах, и тысячи разновидностей одного и того же лица. Грустное, веселое, хитрое, счастливое, надрывно-безумное, оно смотрело на Лойд одинаковыми голубыми глазами. У нее не было красок, чтобы указать именно этот голубой цвет, но он послушно возникал в ее уставшем воображении, как возникает в нем голубь, если в парке за лавочкой слышится его нежное воркование.

Талер опаздывал. Обычно он уходил, оставляя девочку либо с Шелем, либо с Лауром, но сегодня она осталась одна, и Проклятый Храм нависал над ней так зловеще, будто не каменным был, а живым, и все его когти готовились пощекотать ее спину.

Нет, оборвала себя Лойд. Нельзя, ни в коем случае нельзя так думать. Талер, где бы он ни был, надеется, что я буду умницей, надеется, что я ничего не испугаюсь. И я, черт возьми, оправдаю эти его надежды. Я сделаю все, чтобы он больше не считал меня слабой, чтобы он взял меня с собой. Я сделаю все, чтобы он признал меня таким же полезным, незаменимым человеком, как господин Лаур.

Несмотря на свою отчаянную некрасивость, Лаур скорее нравился Лойд, чем нет. Он был всего на год младше Талера, но разительно от него отличался — более простой, легкомысленный и веселый, а еще — более жестокий. Лаур часто рассказывал, что после окончания жизни тут, на Карадорре, люди уходят в небесный чертог Элайны и там навеки обретают свое обетованное счастье. Лойд не верила, но любила послушать, наблюдая за вдохновенным блеском в синеве его радужек и легкой улыбкой на губах.

Помнится, двадцать пятый день рождения Лаура они отмечали вместе. Талер сидел за высоким храмовым столом, накрытым дорогой белой скатертью, и рассеянно пил красное малертийское вино. Лойд устроилась рядом, опасливо перебирая свои пергаменты и порой косясь на гостей. Все они были взрослыми, куда старше девочки, и говорили о каких-то непонятных, страшных, неправильных вещах. О выстреле из мушкета, удачно разворотившем чью-то голову, о новомодных сабернийских ружьях, о том, у какого поставщика следует купить очередную партию динамита. Иногда они иронично звали себя «великими подрывниками», и Лойд, рисуя на желтом листе бледное подобие голограммы, думала о господине Шеле.

Поначалу господин Шель принимал ее, как обузу. На дух не переносил; кривился и морщился, торопливо запивал такое горе коньяком и потом пьяно таращился на девочку из угла. В его комнату, роскошную, богатую комнату Лойд ни разу не входила через парадную дверь — Талер водил ее по каким-то полутемным, заплесневелым коридорам и отодвигал деревянную громадину шкафа. Господин Шель поглядывал на него скептически, но было в нем и что-то иное, абсолютно противоположное — такое, что у девочки перехватывало дух.

Она вела себя тихо. Она играла в кубики, собирала мозаики, листала книги; господин Шель занимался документами или отдыхал, устроив затылок на подушках. Но не спал, пока снова не дергалась деревянная громадина шкафа, и Талер не улыбался ему левой половиной лица: мол, все хорошо, я вернулся…

— Да неужели, — бросал хозяин комнаты, оборачиваясь к замершей Лойд. — А я все жду, когда же мне придется переписывать эту милую девочку на себя. Так и вижу эту строку в ее личных документах — Лойд Эрвет…

— Женись на ней, когда она вырастет, — серьезно советовал ему Талер. — А я буду вашим свидетелем. Распахну правила, предначертанные Богами для молодых супругов, пафосно зачитаю — и все, и будете вы едины до конца дней своих.