Надо сыграть, напомнил себе Шель. И сыграть хорошо.
Он не поднялся — он выскочил из-за края стола, рухнул перед отцом на колени, обхватил его, будто обнимая, и попытался оторвать от пола. Глава имперской полиции захрипел, и этот хрип, если Эрвета-младшего не подводили уши, складывался в проклятия, но перепуганный голос сына вынудил мужчину перейти с проклятий на кашель, а там и притихнуть, чувствуя, как что-то болезненно, беспощадно выворачивается под ребрами — то ли больные легкие, то ли…
— Стража! — надрываясь, кричал Шель. — Лекаря! Скорее, лекаря сюда!
Поверь в свое горе, убеждал он себя. Поверь в свое горе. Из тебя вырастет отличный актер, этот грязный человек сам признал тебя актером — и постыдно забыл, насколько сильными талантами ты владеешь.
— Слишком… поздно… Шель.
Эрвет-младший посмотрел на мужчину с таким отчаянием, что заподозрить его в убийстве не осмелился бы никто, в том числе и верховный малертийский дознаватель. У главы имперской полиции не было слез, вместо них по морщинам скатывалась и чертила бурые полосы в коротко остриженных волосах все та же кровь, а запрокинутое лицо, какое-то синее, какое-то резко похудевшее, не имело ни единой общей черты с тем, что маячило напротив Шеля и с утра, и в полдень, и к вечеру, и приносило свежие новости, понятия не имея, как использует их сын… понятия не имея, что сын, в частности, их использует.
— Я…
Хрипы оборвались, что-то утробно забулькало в горле главы имперской полиции, и бурая густая жидкость проступила на зубах, стирая своим цветом белый. Эрвета-старшего сотрясла судорога; вокруг суетились вооруженные люди, лекарь шлепнулся на ковер в шаге от обреченного на смерть человека, но Шель не видел, для Шеля весь мир съежился и превратился в узкое запотевшее окошко, а в этом окошке умирающий отец не сводил с него взгляда. В этом окошке умирающий отец не испытывал к нему ни отвращения, ни равнодушия. Более того, юноша не сомневался, что, выяснив, каковы его цели и каковы грядущие варианты, мужчина бы его простил — за прогулки по окраинам города, за письма откровенным врагам короны, за Талера, за Сопротивление и за странный бесцветный порошок, опрокинутый из бумажного пакетика прямо в доверчиво брошенный бокал…
— Я… так люблю… тебя, Шель, — пробормотал глава имперской полиции, и судорога скрутила его снова — гораздо более жестоко, чем в первый раз. Лекарь сноровисто отобрал у Эрвета-младшего дрожащее, ослабевшее тело, что-то потребовал — но юноша не слышал, потому что сквозь это узкое запотевшее окно до него попросту не добирались ни звуки, ни осмысленные картины.
Стражник, чей пост, как правило, располагался у центральных дверей, сопроводил Шеля в его личные апартаменты, закрыл за ним дубовые створки, покрытые резьбой, и сдержанно извинился. Мол, не волнуйтесь, господин Эрвет, вашего отца обязательно спасут, но процедура приема противоядия — картина неприятная, и вы не должны расшатывать свои нервы еще больше… Шель не отдавал себе отчета в том, как глупо, надтреснуто смеялся над этим предложением, а стражник за створками умолял его успокоиться и принять холодную ванну; холодная ванна в таких ситуациях помогает лучше, чем, к примеру, добрый стакан самогона.
Шель смеялся, пока рвотный позыв не вынудил его согнуться пополам и едва ли не захлебнуться всем тем, что юноша беззаботно съел на ужин.
Забавно. Забавно — до сих пор он считал себя довольно крепким, и вот — содержимое желудка выворачивает прямо на роскошный паркет, хотя, казалось бы, какое отношение оно имеет к гибели отца, к пятнам крови на его щеках и к судорогам, способным кого угодно довести до…
Эрвет-младший сглотнул. Ни лекари, ни знахари, ни ведьмы не спасут главу имперской полиции. Он, Шель, специально выбирал быстрый и надежный способ; он, Шель, специально спрашивал совета у бывалых наемных убийц, а они кивали ему головами и болтали, что к зельям и ядам, привезенным из Хальвета, еще никто не подобрал антидота…
Талер опасливо молчал, пока стражник не убрался из-под высоких дверей. Талеру было известно, каковы намерения хозяина комнаты; он сжался в боязливый комок под шкурой снежного барса и наблюдал, как Эрвет-младший корчится на полу, и слезы падают с его ресниц на рукава дублета.
— А ты… гораздо более человек, чем… кажется, — негромко произнес раненый наследник семьи Хвет.
Шелю захотелось напоить ядом и его тоже, но благословенный порошок закончился на отце. Да и Талер не особенно ошибался — Эрвет-младший определенно был гораздо более человеком, чем сам же и считал. Его предупреждали, что первое убийство — штука муторная и тошнотворная, а он, идиот, не верил, мнил себя едва ли не Богом, — и вот результат.
Нет, все-таки повезло, что новый лидер Сопротивления здесь — и смотрит на Шеля своими ясными голубыми глазищами, и старается говорить, толком не открывая рот. И в полумраке двумя черными линиями выделяется его шрам, а на шраме — тонкие серые стежки…
— Возможно, тебя это шокирует, — с кривой улыбкой сообщил Эрвет-младший, — но мои папа и мама были самыми обыкновенными людьми. Никто, кроме людей, не умирает из-за родов. Никто, кроме людей, не умеет забывать о своих любимых спустя неделю, окунаясь в имперскую политику. И никто, кроме людей, не называет себя чудовищем, выяснив, что его появление на свет послужило причиной гибели матери… и уж тем более не заставляет себя жить в строгом соответствии с этим прозвищем.
Талер пошевелился, но под шкурой снежного барса было сложно угадать движение. То ли поежился, то ли плечами пожал — хотя какие там плечи, сплошная коллекция синяков и царапин, до сих пор не сошедших. Поди выпади из экипажа, летящего по мостовой на полном ходу, и умудрись уцелеть — пускай и благодаря Шелю, это не так важно. Снадобья, настойки и травяные мази не умеют вытаскивать людей из-за грани смерти. Они всего лишь поддерживают борьбу, и только от раненого существа зависит, выживет оно или нет, желает ли оно выжить.
Хотя, сам себе возразил сын главы имперской полиции, есть вероятность, что этот мальчишка, этот наглый мальчишка, закутанный в пушистую шкуру, просто побоялся умирать. Что его остановил страх. Так тоже бывает, и бывает довольно часто…
— Ты дурак, Шель, — все так же негромко сказал Талер, и сын главы имперской полиции вскинулся, будто его ударили, а он собирался дать ударившему сдачи. — Но ты прав. Только люди способны убедить себя в таких глупостях. Только люди способны этими глупостями жить.
Он помолчал, и все возражения хозяина комнаты пропали, затихли, не успев по-настоящему прозвучать. Раненый мальчишка покосился на зашторенное окно, вздохнул, сетуя на судьбу, и выдал:
— Ты вовсе не чудовище. И ты ни в чем не виноват… ни в чем, касательно твоего прошлого.
По спине Эрвета-младшего пробежали мурашки.
— Если кто-то в этой комнате и дурак, — пробормотал он, — то скорее ты, чем я, Талер Хвет. Я тебя использую. Ты — шестеренка в моем замысле, и роль у тебя, если честно, второстепенная. Ты не представляешь для меня интереса. Ты — хуже, чем пешка на доске для шахмат.
— А ты на этой доске — король? — мальчишка приподнял брови. Его, к изумлению Шеля, не задело ни первое сравнение, ни второе. — И я, должно быть, потому и сижу на краю твоей постели, посреди твоих личных апартаментов, что не представляю для тебя интереса?
— На краю моей постели, — рассердился сын главы имперской полиции, — ты сидишь разве что из наглости. А я тебе на кресло указывал, когда уходил.
Талер улыбнулся:
— А что мешает выгнать меня сейчас?
Повисла тишина. Шель перебирал доступные варианты — жалко, ведь ты болеешь, стыдно, ведь ты болеешь, да и не спать же тебе вечно на тех кошмарных грязных подушках, невесть откуда принесенных бродягой-осведомителем… А еще — лень, потому что я убил своего отца. И мне без разницы, где именно ты валяешься, на кровати или под ней…
Мысль о грязных подушках Эрвету-младшему не понравилась. Он так и сяк повертел ее в уме, встал и медленно опустился в кресло, часом ранее предложенное Талеру.
