Лойд вытерла нож манжетой своего рукава.

— Лорд Сколот, — глухо произнесла она. — Величайшая надежда Соры. Величайший стрелок на все окрестные земли — и на весь Карадорр… кто вы? Почему у вас под костями — кусок поганого… дерева?

Он вежливо улыбнулся:

— Я… родился человеком.

Она хмыкнула:

— Ну конечно, да. Человеком. Поэтому вас нельзя убить, запустив ножом под ребро. Весьма любопытное, извините, качество.

Кровь остановилась, и рана вполне уютно вписалась в изогнутую полосу шрама. Глубокую, больше похожую на дыру в теле. Будто оно — вот-вот — развалится на две половинки, и не будет на улицах Лаэрны никакого лорда Сколота, никакой величайшей надежды Соры… не будет никого.

— Я должен был умереть, когда мне исполнилось четыре, — сообщил он. — Я должен был умереть, но мама… пошла за помощью к ведьме. И ведьма спасла… то, что в итоге приняли за меня.

Труп женщины отразился в его мутноватых серых глазах.

Лойд стало дурно.

— Ты не подумай, — попросил юноша. — Мне ее… не жалко. Я ее не любил, и я не скучал по ней. У меня… просто нет… настолько чистых эмоций. Они умерли там, в хижине той ведьмы, посреди пустоши. И я умею… только злиться. Только ненавидеть. Только… презирать. Мне все равно, что она погибла. Но… мимо тех, кого я не знал, кого я не видел до прихода чумы… пройти было намного легче. А мимо нее я почему-то… не смог.

Лойд закрыла уши ладонями.

— А как же император? А как же его личная гвардия? А как же Малерта, в конце концов? Какого Дьявола вы до сих пор тут, какого Дьявола вы скитаетесь по улицам, какого Дьявола вас не увезли к океану?

— Он умер. — Вежливая улыбка не исчезла. Искусанная нижняя губа треснула, и на ней тоже выступили красные капельки. — И гвардейцы… и мои слуги. Никого не осталось. Я один в особняке, и там… холоднее, чем на этих улицах. Там… гораздо холоднее.

Лойд выдохнула:

— А ваш опекун?

Сколот обернулся, будто высокий зеленоглазый человек был все еще рядом. Но площадь опустела, давно и, кажется, насовсем, и трупы стелились по ее брусчатке, как стелятся летние цветы по необъятным пустошам за лаэрнийскими стенами.

— Я заставил его уйти, — очень тихо пояснил юноша. — Я заставил его… так, чтобы он наверняка подчинился.

Хмурое небо заворчало, и полыхнула в его потемневшей глубине новая голубоватая молния. И ливень — рухнул — на покинутый людьми город, на Лаэрну, где всех убила чума, на Лаэрну, где чума добралась даже до императора, где чума доказала: перед ней все до поры живые — будут равны. Перед ней — обязательно будут…

— Идемте, — выдавила из себя Лойд. И, заметив, что юноша по-прежнему стоит, не двигаясь, повторила уже громче: — Ну, чего замерли? Давайте, шагайте за мной. И бодрее, пожалуйста, бодрее!

…Он шагал за ней, как собака, привязанная к поводку.

Она шла впереди, как поводырь.

И ей было очень больно.

…Их было трое.

Трое каким-то чудом уцелевших детей.

— Я не совсем понимаю, — честно признался Лаур. — Но если ты не против, пускай… живет.

Сколот вел себя тихо и осторожно. Не оправдываясь, не пытаясь обсудить нынешнее положение, не предполагая, пощадят ли малертийцы своих, если эти «свои» прячутся в Лаэрне, да еще и в компании наследника Соры.

Лойд были не нужны его оправдания. Лойд были не нужны его слова; да, Сколот убил ее Талера, там, на озере — убил ее Талера, но для него Талер тоже был всего лишь убийцей, всего лишь опасным убийцей, чьи способности избавили императора от охраны за какие-то пару секунд. Сколоту было необходимо — черт возьми, необходимо — защитить своего названого отца. И он это сделал, причем сделал не с ледяным равнодушием, в котором себя винит, а с болью, через боль… не желая.

Именно, говорила она себе. У него не было такого желания — взять и убить едва знакомого человека. У него не было такого желания — он подчинялся приказу, он, забери его Дьявол, подчинялся приказу, и та стрела, и падение, и кровь на обледеневшей воде — это нелепое, снова — забери его Дьявол! — нелепое… совпадение.

Талер не выяснял, кого пригласили на фестиваль. Талер не копался в перечне людей, нанизанных на янтарь. Талер не имел зеленого понятия, что на вершине узкой деревянной башенки будет сидеть самый лучший стрелок империи Сора, и этот самый лучший стрелок ни за что не выйдет из дома без оружия. Тем более в такое время, когда Малерта ведет бои на рубежах, а маги отбиваются от нее лишь каким-то чудом. И никому не известно, долго ли они продержатся…

Чума взяла свое — и укатилась по дорогам дальше, к империи Линн. Становилось день ото дня теплее, хотя, если девушка не запуталась в неделях, едва начался новый — по карадоррскому летоисчислению — год. Едва начался январь, а на пустошах зеленела трава, и цветы поднимали головы, но это были странные, это были — искаженные цветы. Не подснежники, не фиалки и не дикие васильки, нет — у них вообще не было названия. Лишь янтарные лепестки, загнутые вовнутрь, и скорее голубые, чем зеленые, стебли — с вытянутыми листьями, больше похожими на лезвия.

Закончились дожди, и высохла грязь, и яркое солнце висело над Лаэрной. Малертийская армия встала — походным лагерем — в четырех милях от города; Лаур полюбовался ею, стоя на каменной стене — и велел своим товарищам собираться.

Лорду Сколоту было нечего собирать. Он сходил в особняк за маленьким арбалетом, в последний раз поклонился могиле императора, в последний раз обошел могилы его гвардейцев — и могилы своих слуг. Вспомнил, как старался их выкопать, и как жутко — потом — было бросать комья сырой земли вниз, на искореженные чумой тела…

Уходить решили на север, к синему океану. Сомневаясь, что у берега отыщется хотя бы один корабль; из города вышли ночью, в синеватой, но непроницаемой темноте. Позади — оранжевыми точками — пламенели пятна костров. Солдаты господина Эрвета не хотели сдаваться, упрямо — не хотели сдаваться, даже если их добыча — это всего лишь опустошенный, или нет — забитый мертвыми людьми город. Солдаты господина Эрвета не хотели…

Они постарались уйти как можно дальше. Немного соленый ветер метался над янтарным огнем цветов, и этим ветром было так приятно дышать, что все трое невольно ускорили шаги, будто надеясь до него дотронуться, или — догнать и окунуться в него измученным телом. Благо, окунуться в соленый ветер весьма легко — надо всего лишь добраться до океана, избавиться от лишней одежды и спуститься по белому песку — чуть ниже, к синей-синей, давным-давно согретой воде.

Утро настигло их у деревни. У окруженной пепелищем деревни; видимо, жители выносили своих родных за деревянный частокол так же, как лаэрнийцы выносили родных — за стены. И топили их в оранжевом ненасытном пламени.

В деревне были выжившие. Они провожали Лаура, Лойд и Сколота настороженными взглядами; какой-то мужчина зашел во двор, а вышел оттуда с вилами — и не опустил их, пока троица не миновала крохотную полосу домов. В огородах поспешно возились похудевшие молодые женщины; кому-то повезло уберечь маленького сына, и он прятался под широкой материнской юбкой, потому что менее счастливые матери косились на него с такой завистью, что от нее было почти больно.

Сколота не узнали. Его было трудно узнать в измотанном, серьезном человеке, его было трудно узнать — кажется, в мужчине за тридцать, хотя до его двадцать четвертого дня рождения должны были смениться еще без малого три месяца.

На голубых стеблях мерно качались янтарные цветы. И Лойд постоянно чудилось, что они издают особенный, невероятно мелодичный, звон; а потом она ощутила, как этот «невероятно мелодичный» постепенно образует своими отголосками… два слога.

На голубых стеблях мерно качались янтарные цветы. И бормотали, согнутые соленым ветром: «Ви-Эл, Ви-Эл, Ви-Эл…»

— Подождите, — попросила она, сворачивая с дороги.

Она куда меньше опиралась на чертов деревянный костыль. Хотя хромала — вовсе не меньше; просто теперь ей было все равно, отзывается ли болью некогда сломанная нога, отзывается ли болью до сих пор сильно поврежденная кость.