…ему чудилось, что птицы лежат на ковре и в тенях у стен. Ему чудилось, что птицы лежат на кровати и на шкафу; мертвые птицы, и запах падали, и крылья, бесполезные, упавшие с неба крылья. Упавшие, как песок, но песок появился раньше этих соек, этих ворон — и этих синиц. Распахнутые клювы, черные силуэты внутри — то ли язык, то ли черви. Копошатся, копошатся в соколином горле, да и сокол-то уже — не сокол, нет, он какая-то податливая, тошнотворно мягкая… тряпочка под ногами. Ударь ногой — не отлетит, а прилипнет к и без того грязному носку высокого сапога…

Кит понял, что еще секунда — и его стошнит.

Рвотный позыв скрутил его так надежно, что если бы стража не побоялась пересечь порог и вмешаться — она могла бы заколоть незваного гостя без особых усилий.

— Дьявол… забери… — задыхаясь, процедил он. И представил: снег. Пусть меня укроет снег, пусть он убьет меня, лишь бы не смотрели отовсюду птичьи скелеты, лишь бы не бегали, с трудом поднимая животы, наглые бродячие крысы. Целая стая, вот она — заинтригованно шевелит носами, нюхает: неужели кто-то живой похоронен под этими остывшими перьями, неужели кто-то все еще способен одергивать, допустим, руку, если попробовать ее на вонючий зуб, совсем недавно позволивший себе отведать не особенно вкусной, зато — разбросанной повсюду мертвечины?..

Хватит, попросил он. Хватит. Крысы давно погибли, я давно ушел, я давно — здесь, и тут соколы, синицы и чайки — живы. Здесь не горят облака, и к ним не тянет свои сытые стебли рожь. Здесь тоже умирают люди, но умирают совсем не так. Умирают по-разному, умирают вовсе не потому, что умерли их Создатели. Нет, Создатели этих людей будут вечными, будут вечными, пожалуйста, пусть они будут вечными, пусть падают ледяные хлопья белого снега — и Создатели будут вечными.

Или хотя бы ты…

Он задремал, окруженный сугробами — в трех милях от ворот и каменных стен. Он задремал, окруженный сугробами — и, прижимаясь левым ухом к обледеневшей земле, слышал, как шумит вода в озере, как шумит, не желая принимать заклятия, не желая тащить на себе имперцев. Не желая тащить на себе ни придуманный кем-то фестиваль, ни Талера Хвета, чей широкий охотничий нож…

Кроваво-красный закат раскинулся над миром, словно киты летали по небу, и одного из них только что настигло китобойное судно. Облака — вырванная плоть, солнце — медленно остывающее сердце.

Он спал — но, конечно, видел.

Медленно остывающее сердце… а звезды — оброненные китом слезы. Он, как и все, как и те вороны, как и те крысы, как и братья, и жители придорожных сел — не хотел умирать. Ему было страшно, и больно, и отчаянно горько, и он молил о спасении всех известных ему Богов — а они равнодушно косились на кита с небес, улыбались и, возможно, делали ставки: сумеет он сбежать или нет…

Рассвет был ничуть не лучше. Повезло, что ночью снова грянул мороз, и озеро сковало, будто железными тисками палача. Снова — палача; Кит кривился, ругался и поминал чертей, но все-таки выволок себя из белого развороченного сугроба. Исхудавший, мокрый, как мышь, он вспомнил о своих коньках.

Я, пообещал себе он, выйду на лед за тобой, и тогда тебя не убьют. Я выйду на лед за тобой — и сделаю так, чтобы ты выжил, чтобы ты — любой ценой — выжил, и хромая девочка, влюбленная в тебя до предела, влюбленная в тебя с детства, — не осталась одна.

Потому что никто не должен оставаться один. Потому что никто не должен.

Мертвые птицы лежали на снегу. Таращились на него черными бусинками-глазами; он шел, проваливаясь по колено в сугробы, шатаясь, то и дело спотыкаясь и падая. Болела, глухо и настойчиво, рана под полосой ключицы; болела, глухо и настойчиво, рана у лопатки.

О человеке с волосами цвета пепла, испуганном — и проклятом — человеке он забыл. Ему было нужно — прийти и показать, что никто не смеет вредить его миру. Ему было нужно — прийти и показать, что его мир — это не кроваво-красное солнце, не облака, не звезды и не поздние вечерние сумерки. Что его мир — это…

Зеленоглазый человек улыбается. И смеется, и выводит — ракушкой на песке — витиеватые, не вполне ясные Киту слова. Кит еще не умеет ими пользоваться. Кит еще не умеет…

Зеленоглазый человек нежно гладит чайку по крохотной голове. А довольная чайка — жмурится, благодарно подается ему навстречу. Воркует с ним, как будто не сомневается, что он поймет, и пожалеет, и заново приласкает…

Зеленоглазый человек осторожно касается его плеча. И спрашивает: «Все нормально?»

…он споткнулся, и ему почудилось, что вдали, у самого озера, плавно переплетаются в единое целое звенящие волны голосов.

Папа, мама, эта нимфа — она изо льда? Ее вырезал тот низенький дядя с пушистой бородой? Мама, папа, а этот дядя, случайно, не Морозный Дед? Я подарки хочу, скоро Новый Год, он сумеет пронести их мимо нашей собаки? Она же кусается!

Не волнуйся, милый, Морозный Дед угостит ее пряниками, и она не станет его трогать…

Мама, а правда, что у нас тут война? Папа моего друга уехал четыре дня назад, а наш до сих пор дома! Вот здорово! Он ведь не уедет, да, мама? А если уедет, он возьмет меня с собой? Уж я этим гадким малертийцам — ух! Все волосы пообрываю! Как ты Ветьке, помнишь, на той неделе у базара…

А прибудет ли сегодня наш дорогой Сколот? Или можно стрелять, не опасаясь, что он выйдет из-за трибун?..

Не так уж и легко стрелять по мишени, расположенной в центре озера! Или правила не запрещают стоять на берегу? Запрещают?.. Неужели придется надевать коньки? Надежными они, простите, не выглядят, а если я что-нибудь себе разобью, мой лейтенант…

Какого черта стрелки вообще тут забыли? Им самое место на войне!

Сон, умоляюще подумал Кит. Это всего лишь сон. Я проснусь — и окажется, что я лежу посреди пустыни, и что я не бывал на Карадорре, и что я не видел ни хромую девочку по имени Лойд, ни человека со шрамом вниз от виска…

Человек со шрамом.

У озера.

Надевает неудобные коньки…

Кит поднялся на четвереньки. И затравленно покосился на далекое, недостижимо далекое обледеневшее озеро.

Над ним реяли знамена. Вышитые серебром и золотом; нелепо вздымалась надо льдом узкая деревянная башенка, предназначенная для господина императора. Под ней стояли, не выпуская из рук мечи, хмурые солдаты. Было ясно, как день, что они боятся, что они вовсе не уверены в безопасности владыки Соры. Было ясно, как день, что они бросятся на любую тварь, посмевшую подойти к деревянной башке ближе, чем это предусмотрено…

Смешные фигурки… не больше ногтя. Не толще волоса. И если бы Кит не был Создателем, он бы не различил, каковы они из себя. Но янтарная кайма вилась по краешку светлого, очень светлого серого цвета, янтарная кайма смещалась и тянула зрачки за собой, и они тоже тянулись, они вытягивались, они становились вертикальными, как у зверя… или как у дракона.

И еще песок. Любопытный, непокорный песок размеренно сыпался с его пальцев, обволакивал этот мир, как одеяло — или как саван. Любопытный, непокорный песок размеренно скользил по сути, любопытный, непокорный песок размеренно копался в упругих нитях вероятностей. Он был счастлив, что не обязан подчиняться Киту. Он был счастлив, что сегодня, под чистыми синими небесами, где нет ни единой птицы, погибнут люди. Он был счастлив, что кто-то, кроме соколов и синиц, упадет — и больше не встанет, не оттолкнется от его земли.

Не оттолкнется от снега.

Или — ото льда…

Ты вынес меня сюда, подумал Кит. Из Малерты — сюда. Ты намеренно не пустил меня в город, намеренно оставил тут. Неужели ты хочешь, чтобы я смотрел — и не мог вмешаться? Неужели ты хочешь, чтобы я видел — и не рвался помочь? Неужели ты хочешь, чтобы я забыл о людях, добровольно приютивших меня?!

Песок шелестел. Вкрадчиво и нежно.

Словно предлагая: ты, конечно, иди… но не надейся на мою помощь. Я устал, я и так сделал для тебя все, чего ты требовал. Я, призванный исцелять, стал оружием во славу твоей жестокости. Я, призванный быть спасением, стал убийством… ради тебя.