Потом его перехватили за грудь чужие узкие ладони, и стало не до радостных размышлений. Стало почему-то лишь до сердитых — он отчаянно рванулся, выпустил когти и вознамерился вонзить их в плечо своего противника, но противник вытянул руки, и Габриэлю на растерзание остались только его запястья. Впрочем, перемешивать кожу с кровью бывшему рыцарю тут же расхотелось, потому что из-под капюшона теплого зимнего плаща на него с любовью смотрел… господин Венарта.
— Я тебя раньше тут не видел, — произнес он, то ли надеясь, что кот понимает каждое слово, то ли разговаривая сам с собой. — Ты чей? Выглядишь довольно ухоженным.
— Мррря-а-ау, — пожаловался Габриэль — Мау! Мр-р-ряа-а-а!
— Вот как? — расстроился мужчина. — Что ж, я все понял. Скорее пошли со мной, в этом городе больше никому нельзя верить.
«Он что, меня понимает?!» — поразился бывший рыцарь, но храмовник тут же уничтожил его надежды:
— Какой милый, какой славный, какой добрый котичек! Ну ее, эту улицу, эту паршивую холодную мерзость, ну ее, эту площадь и этого холеного домашнего полудурка, да? Он живет в каком-то несчастном особняке, и все, что у него есть — это пара слуг и полная тарелка супа! А тебя, — в лучших традициях Милрэт он ласково шептал Габриэлю на ухо, и желание треснуть его когтями по лицу восстало из мертвых, — я обеспечу всем необходимым, если угодно, я даже попрошу выделить тебе апартаменты ничуть не хуже императорских! Будешь спать на шелковой подушке, питаться отборной пингвинятиной и гадить в золотой с алмазами горшочек, согласен?
Габриэль всеми силами старался показать, что он НЕ согласен. И что его пугают мужчины, способные так сюсюкать — пускай даже они десять раз в одиночку растили маленькую хрупкую девочку. Но по дороге его настигла очередная умная мысль, а именно — если Венарта отнесет своего «милого, славного и доброго» котичка в цитадель, то милому, славному и доброму в лапы рухнут совсем неплохие шансы рассказать о своей беде юному императору. И если до юноши дойдет, чего именно требует любимец его личного исповедника, он совершенно точно снимет заклятие!
К сожалению, сначала храмовник понес кота не Его Величеству, а своей дочери. И Милрэт затискала его до полусмерти, а потом затащила в игровую комнату и познакомила со всеми куклами, до поры в ней запертыми. От обилия Вероник, Адольфин, Клар и Елизавет Габриэлю неожиданно поплохело, и девочка, вопреки неуемному характеру, осторожно опустила его на пол и погладила по спине:
— Извини, пожалуйста, я такая неуклюжая…
До конца дня он спал, едва слышно посапывая, на обещанной шелковой подушке. Милрэт решила выяснить, как там у ее кота с апартаментами, но не нашла Эдлена ни в одной из ближайших комнат и сдержанно возмутилась — где его носит? Он должен быть на виду, чтобы, едва произойдет несчастье, ему сразу могли помочь.
Венарта предположил, что он опять где-то заперся, но девочка лишь покачала головой — нет, папа, его комнаты я посетила в первую очередь. И там никого нет, пусто, как на площади Керцена в сонное новогоднее утро, когда все отсыпаются после грандиозной попойки. Да, папа, кладовки я тоже обошла, там швабры, веники и целое паучье войско, но помимо этого войска — ни единой живой души.
Габриэль напрягся, и перед его глазами как будто повторилась ночная беседа юноши и старухи. «Он не мог такого сказать». — «Что тебе может быть известно об этом человеке?..»
Милрэт волновалась, и ей все никак не сиделось на одном месте — она то вставала и подходила к запертому окну, то крутила вязаный рукав, то ерошила иссиня-черные волосы у себя на затылке. Потом села на ковер у кресла, где читал какую-то книгу ее отец, и виновато призналась:
— Пап, я дурочка и я этого не отрицаю, но мне очень за него страшно. Пойдем вместе его поищем, а? Ты знаешь его намного лучше, вдруг заметишь то, на что мне ума не хватило.
Венарта улыбнулся:
— Пойдем. И ты не дурочка, что это еще за глупости?..
Габриэль подождал, пока их шаги затихнут у ближайшей лестницы, и покинул свое роскошное ложе. Измененный старухиным заклятием слухего мучил, и он впервые осознал, как тяжело, наверное, было Валентину, когда приятели вынуждали его зайти в город и, хуже того, выпить с ними за успешный поход в любимой таверне. Тамошнее обилие звуков, мрачно подумал Габриэль, меня бы довело до безумия; а Валентин каким-то чудом терпел, еще и смеялся наравне со всеми, как будто ему было вполне уютно.
Тикали часы. В кухне звенела посуда. На втором ярусе что-то кому-то приказывала госпожа Доль. Венарта успокаивал свою дочь, потому что она хлюпала носом и воображала себе все новые и новые ужасы, которые могли произойти с ее Эдленом, пока она мучила кота. И повсюду, как будто расползаясь тисками колоссального эха, многажды повторялись то неспешные, то, наоборот, весьма торопливые шаги. И дыхание; цитадель едва не лопалась от чужого дыхания, спрятанного под его сводами.
А еще бывшего рыцаря беспокоили многократно усиленные запахи; он кривился и постоянно чихал, пытаясь уловить в их обилии один хорошо знакомый. Кто-то, недавно пересекавший этот коридор, нес на себе стойкую вонь забытой сломанной игрушки, а кто-то — пряный аромат свежего печенья. От кого-то несло перцем и дикими травами, от кого-то — пожелтевшими страницами научных фолиантов. А кто-то — и тут Габриэль подался вперед, плюнув на остальные варианты, — обладал не сильным и не навязчивым, но все равно стойким запахом сирени.
Ярус, еще один, и еще… Блуждающие огни танцевали над железными скобами и в углах, у потолка и у пола, у закрытых ставен и у дверей. Запах сирени уводил бывшего рыцаря все выше и выше, пока не привел в покинутую, сплошь покрытую пылью комнату в одной из башен.
Кровать, четыре стула, надвое расколотая книжная полка. И шкаф, а у его подножия запах обрывается, и тянет уже не сиренью, а снегом и едва-едва растаявшим льдом.
Пришлось помучиться, чтобы с горем пополам сдвинуть хотя бы одну невыносимо тяжелую дверцу. Ни пушистые кошачьи лапы, ни когти не были для этого приспособлены, а внутри стояла тишина, такая глухая и такая равнодушная, что Габриэль усомнился — а прав ли он, а не пора ли уйти и поискать юного императора где-нибудь еще? Но затем старое сооружение все-таки поддалось, и на пыльный ковер посыпались голубоватые клочья инея.
Эдлен сидел внутри, и в его синих, неуловимо потемневших глазах не было ничего. Абсолютно ничего — они были пусты и полностью лишены блеска, словно у мертвеца. Если бы не снег — белая шапка и забавные белые холмики — на его светлых волосах и на его плечах, если бы не кровь, до сих пор не застывшая, на его обмякшей левой руке, если бы не новые потеки на чертовом куске меди — бывший рыцарь заключил бы, что он погиб. А так…
— Мау! — требовательно заявил он. — Мау! Мрррях-ха-ау-ау!
Эдлен не пошевелился.
— Мау! — пожалуй, так Габриэль не вопил еще ни разу в жизни. — Маа-а-а-а-ау-у!
Движение. Качнулись выцветшие, почти белые пряди над выступающим, смутно похожим на драконий, гребнем шейных позвонков. Синие глаза все еще были застывшими и слепыми, но губы, искусанные и страшно побелевшие, тронула вымученная улыбка:
— А-а-а… вот ты где.
Бывший рыцарь кивнул. Коты, убедительно сказал он себе, людям не кивают — а значит, Его императорское Величество легко догадается, что дело нечисто.
— Мама сказала, что ты ушел, — едва различимо донес до Габриэля юноша. — И что тебе надоело передо мной унижаться.
Улыбка на его губах стала какой-то откровенно зловещей. Он помолчал, наблюдая за бывшим рыцарем, как наблюдают за ливнем или за вьюгой, и все так же тихо добавил:
— Но я знал, что она врет.
========== Глава двенадцатая, в которой Уильям приезжает в Хальвет ==========
Нори настигла его на полпути в Хальвет — скорее всего, помчалась по мостам в опустевших к зиме кронах, забавно шлепая подошвами великоватых для нее сапог. Отряд воинов на шлепанье даже не обернулся — видимо, сразу понял, кого нелегкая принесла, — а Уильям остановился и с немым вопросом поглядел на маленькую, невероятно похожую на ребенка, но отметившую свой четырехсотый день рождения девочку в теплом сером пальто.
