Плохое настроение мужчины откочевало в дальние уголки разума уже поздним вечером. На его счастье, император не спал, а увлеченно что-то писал на тонком листе пергамента, роняя на столешницу капли дорогих чернил.
— Эдлен, — негромко обратился к мальчику он. — Скажи, ты правда ничего не помнишь?
Юный император поглядел на своего личного исповедника слегка растерянно. Потом нахмурился:
— Помню, как было жутко и… мокро.
Венарта тяжело вздохнул и сел на мягкий низенький пуф, явно не предназначенный для его роста. Теперь Эдлен косился на него сверху-вниз, и блуждающий огонек, пока что покорный и неподвижный, бросал на его черты блеклый синеватый свет.
— Если так, — помедлив, произнес мужчина, — то все хорошо. Потому что это было кошмарно, и если бы ты не платил поварам, слугам и караульным удвоенную ставку, то цитадель бы уже опустела. И пришлось бы искать новую команду идиотов, согласную работать в условиях смертельной опасности.
Мне, подумал юный император, больно, как если бы меня пригвоздили копьем к стене. Мне, подумал он, больно, как если бы арбалетчик нажал на спусковой крючок, а я был его мишенью. Мне больно тебе врать, мне больно видеть, как ты веришь, как ты с облегчением веришь, и тебе становится намного спокойнее, намного уютнее — вон, ты и сутулиться перестал, и начал посмеиваться, и все твое напряжение куда-то ушло. Венарта, мой первый и самый лучший друг, почти мой отец, почему ты настолько от меня зависишь? Почему ты меня оправдываешь — перед слугами и перед собой, почему ты не испытываешь ненависти ко мне, почему тебе не страшно, почему ты…
— Спасибо, — искренне поблагодарил Эдлен. — И прости. Я знаю, что виноват.
Мужчина поднялся и по-дружески потрепал чуть рыжеватые пряди на его затылке:
— Говорю же, все хорошо. Тебе не о чем беспокоиться.
Они жили так мирно и так, в общем-то, тихо, что если бы им заранее сообщили о приезде пожилой матери господина императора, они бы наверняка лишь радостно уточнили дату. Император целых два года находился под чужой опекой, а тут возвращается его родная мать, его единственный родной человек. Разве это может быть плохо?
Как выяснилось, может. Вполне.
За два года старуха Доль как следует изучила вырванные с тела Мора швы — и убедилась, что поставить их на место нельзя. Если, конечно, не избавиться от эпицентра заклятия, но ни один уважающий себя маг на такое не пойдет — как раз потому, что ему дорога собственная шкура.
Не выбраться, не убежать, не исчезнуть. Швы болтаются в темноте, а с ними болтаются погибшие корабли, где до сих пор таращатся на секстанты и компасы погибшие капитаны. Кто-то хотел выяснить, можно ли их спасти, но в итоге сам утонул во мраке и холоде, среди обломков южного порта и маяка. Она не дотянулась бы до их тел, даже если бы ее магия не была такой слабой; она теряла ее, каждый день от ее бывшего дара словно бы откалывался очередной кусочек — и бесследно таял. В первые месяцы жизни бок о бок с Эдленом она считала, что это его способности так паршиво заплетаются в единый узор с ее, постепенно их поглощая. А потом до нее дошло, какова истинная причина, и она…
Она уехала. Она просто уехала — и оставила его наедине со слугами, послами и генералами, с высокородными и нищими, с торговцами и мастерами. И, планомерно двигаясь по заснеженным, оторванным от океана берегам, скучала по нему — по ребенку, из-за которого она так часто плакала, по ребенку, из-за которого она покинула свою родину и купила два билета на ежегодный харалатский корабль, на «Крылатый» — пока большинство ее сородичей наивно полагали, что Карадорр уцелеет.
В день, когда она снова ступила на порог цитадели, когда она осознала, что сейчас увидит маленького императора, что он привычно ей улыбнется, а она обнимет его и ощутит, как там, под его ключицами и ребрами, заполошно колотится крохотное живое сердце, она была счастлива. Она была так счастлива, как не была, наверное, с момента своего рождения.
Однажды я не сумела его убить, сказала себе старуха. Однажды я не сумела его убить — и уже наверняка не сумею, потому что на самом деле он добрый… потому что на самом деле он — мой. Именно я, а не та красивая девочка по имени Стифа, помогла ему вырасти, воспитала его — и привезла в эту деревянную цитадель. Именно я — а значит, я не ошибаюсь, называя себя его настоящей матерью.
Поклонившись ей, караульные распахнули двери:
— Госпожа Доль, мы рады, что вы наконец-то прибыли.
Она кивнула. Она миновала пять ярусов, и слуги, заметив худой изможденный силуэт, забывали о своих делах и приседали в суетливых реверансах. Поглядите, вот она, мать нашего императора… по-моему, старовата, но и Его императорское Величество — не уроженец Мительноры, так? Интересно, где ее так долго носило? Повезло, что мальчика взял на себя господин Венарта. Кстати, не будет ли она возмущаться? Господин Венарта — хороший человек, и если он уйдет, я тоже немедленно отсюда уволюсь!
Старуха Доль молчала. И надеялась, что по ее лицу не видно, как ее задевает каждое слово, каждый косой взгляд, каждое не особо старательное движение. Да, мы тебя обнаружили, мы тебя уважаем, но это все вынужденно, это все — вовсе не твое достижение. Нам главное — чтобы ты не пожаловалась юному императору, потому что он выдумает наказание, достойное какого-нибудь убийцы. Велит запереть недостаточно милых людей в подвалах, и если за ночь они замерзнут — это будут их личные проблемы. Или натащит из бассейна жаб и заставит их есть, как заставил того несчастного повара — кстати, вы слышали, что его и сейчас воротит от еды? То есть он завтракает и ужинает, как и все мы, но неохотно и наскоро, а если позволяет здоровье — то и очень мало. Вероятно, ему до сих пор чудится липкий вкус крохотного тельца во рту, и тельце надеется ускользнуть, но его надвое разносят белые ряды зубов. С характерным чавканьем, таким, знаете, влажным… и тошнотворным.
Эдлен что-то обсуждал с мужчиной в черных одеждах, рисуя на пергаменте идеально ровные схемы. Не заклятий, поняла старуха, а какого-то отдельного зала, где установлен каменный алтарь.
— …чуть больше факелов, или, если ты не против, я развешу там болотные огни. Правда, они пока что своенравные и могут уползти, но по утрам я буду приводить их назад и строго отчитывать: мол, какого черта вы такие дикие? — предлагал юный император.
— Они такими и будут, — смеялся мужчина. — Они же болотные. На болотах они заманивают людей в трясину, а потом весело танцуют над бочагами. Еще и меряются, небось, по утрам: ты за сегодня скольких путников утопил? Двоих? Ну-у-у, это мелочь, я вот за пятерыми поохотился, и все пятеро достались моей нежити на обед. Извините, — он обернулся и посмотрел на госпожу Доль с немым осуждением: как не стыдно мешать беседе императора и его личного исповедника? — Вам что-нибудь нужно?
— Эдлен, — окликнула она. — Привет.
Мальчик тоже на нее посмотрел. С недоумением сдвинул золотисто-рыжие брови — странно, а ведь большая часть волос у него была почти белой, откуда берутся эти яркие цвета? — и потянул своего собеседника за рукав:
— Венарта, а это кто?
Старуха застыла. Ее сын изучал ее с таким равнодушием, будто ему подарили неказистую куклу, и он колебался, как же с ней поступить — выкинуть или засунуть в какой-нибудь сундук, чтобы она больше не попадалась на глаза? А глаза, отметила женщина, у него ни капли не изменились, бережно сохранили свою глубокую синеву.
— Эдлен, — повторила она, — ты помнишь? Я вернулась. Два года уже прошло.
— Два года? — недоумение все так же сквозило в его голосе. — Вы о чем?
Проходившая мимо служанка неожиданно всплеснула руками:
— Ваше императорское Величество, извините, что я вмешиваюсь, но это же ваша мама! Она принимала участие в церемонии вашей коронации, она уступила вам трон, она… да неужели вы забыли?!
Он снова посмотрел на старую женщину — измотанную, разочарованную и откровенно готовую расплакаться. Доль корила себя за эти состояние, она буквально его ненавидела — но успокоиться была не в силах. И у нее отчаянно дрожали губы, хотя с той ночи в полутемной каюте «Крылатого» она не позволила ни единой слезинке упасть со своих ресниц.
