Некромант рассеянно потер свои шейные позвонки. Обтянутые покрасневшей кожей, они отозвались болью, но такой незначительной, что она не нашла в мужчине отклика.
— У вас, как и у нас, — хорошенько поразмыслив, начал он, — крылатый не способен ослушаться приказа человека, который знает его истинное имя. Так?
— Да, — покачивая в ладонях чашку, подтвердил Эс.
— А если новый приказ, — Эльва нахмурился, — будет как бы отрицать самый первый, как бы исключать его… это сработает? Если я прикажу тебе, как ты сам выразился, любой ценой долететь до пустыни… а?
Крылатый приободрился:
— Никто не запрещает нам попытаться.
— Что ж, — некромант по-прежнему хмурил свои светлые брови, — тогда отнеси меня в эту пустыню, лаэрта Эстамаль. Отнеси меня и покажи, где берет осязаемое начало твой мир. Покажи, где берут осязаемое начало его швы. — Он с минуту подождал, наблюдая за драконом, и погрустнел: — Это лишено смысла, да?
— Нет, — Эс, не глядя на него, покачал головой. — Нет. Это лишено смысла, если приказываешь ты, потому что Мор и Врата Верности никак между собой не связаны. А что, если прикажет именно житель Мора? Что, если прикажет Уильям?
Эльва поднялся и выпрямился, как будто разом помолодев на те двенадцать лет, что успели отпечататься на нем за пять дурацких триннских недель.
Они шли по мокрому асфальту, и в посеревшее небо выползали первые звезды, когда Эс негромко уточнил:
— Если бессмертие тебе без надобности, значит ли это, что ты хочешь состариться и умереть?
Некромант неожиданно рассмеялся.
— Именно так, лаэрта. Я хочу состариться и умереть, как все нормальные люди. По-твоему, это гадко?
— Нет, — поколебавшись, повторил его спутник. — По-моему, в этом нет ничего гадкого.
Его разбудил глухой отдаленный рокот — такой, что он припомнил, как шагали по равнине у побережья Этвизы давно погибшие великаны.
Он почему-то подумал, что вставать и спускаться по винтовой лестнице вовсе не обязательно. Он почему-то подумал, что есть и другие способы не дать никому до себя добраться.
Отдаленный рокот сменился нежным потрескиванием. Он перевернулся на бок и натянул пуховое одеяло по самый нос — было холодно, и наступающая зима уже сковала Драконий лес коркой обледеневшего снега. Белые вершины Альдамаса отражали свет яркого, но уже не греющего солнца так, что на них больно было смотреть. Пограничные дозоры, ежась и беззлобно ругаясь, разобрали теплые зимние плащи с блеклой вышивкой вдоль края глубокого капюшона: стилизованные полумесяцы, аккуратно собранные в угловатый узор.
Он тонул во сне, различая смутные образы. Обнесенный белыми стенами город, фонтан, увенчанный не какой-нибудь изящной скульптурой, а целым памятником, влажно поблескивающим в огне полудня. Бронзовые неподвижные колокола, а под их пока что немыми чашами — одинокий мужчина с тонкой белой прядью в угольно-черных волосах. Странное сооружение под железными колесами; длинное, разъединенное ровными кусками обработанного смолой дерева. Из-под колес оранжевыми клочьями летят искры.
Невысокая женщина в мужской одежде стоит у кованой ограды кладбища. И мрачно улыбается, хотя радоваться, по мнению спящего короля, здесь нечему. Но в следующий миг бережно закопанные в землю трупы начинают ломать свои гробы, начинают копошиться, как черви, и вот из поросшего дикой травой кургана вылезает посиневшая, сплошь посеченная бескровными ссадинами рука.
У женщины тоже — белая прядь в угольно-черных волосах. Тонкая, но приметная, а глаза — ядовито-зеленые, способные мягко мерцать во мраке местных ночей…
— Семья Хветов не исчезла, — с любовью произносит чей-то мелодичный голос. — По крайней мере, не полностью. Были те, кого понесло на Вьену, и те, кто ушел на острова Адальтена. Те, кого приняли келенорские князья. Эти зеленоглазы. И с ними лучше не иметь никаких дел.
— А как же их «Loide»? — спросили у него.
— Не знаю. Но очень хотелось бы выяснить.
Потом — он как будто стоял в самом начале длинного коридора, где скоплением оранжевых пятен горели факелы и отчаянно плакал маленький ребенок. На лице ребенка был крестообразный шрам — всё ещё воспаленный и глубокий, хотя с той ночи на палубе железного корабля миновало несколько лет. Высокий худой мужчина с красными заостренными линиями на скулах неуклюже пытался его утешить, но из этого мало что получалось.
Горькая череда полузадушенных всхлипов. Мальчик понимает, что ему нельзя так бурно себя вести, что ему надо замолчать и вернуться в трапезную, мальчик понимает, что если сейчас на него смотрят внимательные чужие глаза, то в будущем их возможный хозяин воспользуется его слабостями. Он понимает — намного лучше своего спутника, — но не может избавиться от острой боли, которая словно течет по его сосудам пополам с кровью.
— Если есть твоя Великая Змея, то какого чёрта она допускает такие вещи?.. — бормочет он.
…В ладони — обычное малертийское яблоко. Весело улыбается богато одетая девчонка.
У него смешная короткая косица, он следит за старыми деревянными качелями, а в саду зацветают первые звезды лилий.
Он сонно провел указательным пальцем по щеке, стирая крохотную соленую каплю. А потом все-таки проснулся, потому что испуганный девичий крик не был фрагментом его сна.
Он смутно помнил, что если оторвать себя от постели и сделать каких-то восемь шагов направо, рядом окажется простая деревянная дверь. Он смутно помнил, что накануне бледные нити лунного света ложились на голубой витраж, и его комната в башне Мила находилась как будто на дне озера. Он смутно помнил, как ему чудилось, что стоит выдохнуть — и воздух пузырьками метнётся вверх, и что из теней вот-вот покажутся серебристые фигуры дельфинов.
Но сейчас ничего этого не было. Ни знакомой деревянной двери, ни витража, ни теней.
Были хищные продолговатые лезвия янтаря. И разбитые стены, и кружево снежинок, и высокий купол хмурого декабрьского неба.
У него стало очень холодно внутри. И холодно не по вине безумных горных ветров, а потому, что он все это уже видел. Не в башне и не в обнаженном зимой лесу, не на землях Тринны и не своими ясными серыми глазами, но видел, и тогда — всерьез полагал, что оно великолепно.
Раненая твердыня Мила все еще роняла вниз треснувшие покореженные камни. Он перегнулся через руины южной стены, посмотрел на темные силуэты караульных и неуверенно им кивнул. Человек с такого расстояния вряд ли смог бы различить его скупое движение, а дозорные различили, и до его слуха тут же донеслись четыре обрадованных голоса.
Его тело было несколько… больше, чем обычно. Он растерянно огляделся, но, по крайней мере, то, что можно было изучить без помощи разбитого зеркала, не изменилось. Те же ноги, тот же плоский живот, неизменные бледные запястья.
Миновала секунда, и он сообразил, что ощущает вовсе не их. Миновала секунда, и он сообразил, что янтарь тоже является фрагментом его тела, его обновленного, его искаженного тела, и что он живой, такой же, как торопливое, откровенно испуганное сердце, надежно спрятанное за клеткой из ребер и ключиц.
Лестница уцелела. Он двинулся было к ней, стараясь не касаться огромных лезвий, стараясь не касаться граней колоссального каменного цветка, разворотившего Милу, но спустя какую-то жалкую секунду стало очень темно, и он вроде бы ощутил, что падает, а избежать этого падения не сумел.
Дальше было безумие.
Он метался по липкой синей простыни и хотел пить, стучал зубами о жестяную кружку, едва различая за этим стуком чьи-то встревоженные слова. Он умолял вытащить его со дна озера, а затем передумал и начал умолять не вытаскивать. Ему чудилось, что он лежит на светлом песчаном дне и рассеянно улыбается, а там, высоко вверху, поднимается над заснеженными пустошами белое зимнее солнце. Он хрипел, доказывая, что в комнате стало нечем дышать, он хватал кого-то за тугой воротник и требовал, чтобы ему показали путь на остров. Он смеялся и плакал, а бывало, что просто шевелил пересохшими губами, не в силах выдавить из горла ни звука.
