Только мамку жалко.
Да и за этих, что сопят в горнице, тоже душа болит.
А как не болеть: Степке-то только десять, а Маринке и того меньше – восемь, а уж Митюне – так и совсем полтора года.
Федор вздохнул и скосил глаза на притихшую мать.
Та, уже вроде оправившись, подбирала волосы под косынку.
Сын улыбнулся: «Ох и хороша у нас мамка-то! Ишь, красавица…»
Любаша встала, налила в кружку свежей колодезной воды, глотнула, вытерла ладошкой рот и, поджав губы, опять присела на лавку. Помолчала, а потом вдруг обернулась к сыну и прошептала:
– А давай запоем? А, сынок?
Федька даже вздрогнул от неожиданности:
– Да ты чего, мам? Ты время гляди сколько! Всех по-перебудишь…
– А чо? Помнишь, как мы с отцом пели? На лугу, на выпасе, по вечерам… Помнишь?
Федор опустил голову и кивнул. Конечно, он помнил… И отца, сильного и доброго, и мать, красивую и счастливую, и их песню, звонкую, легкую, плывущую над деревней…
Враз все рухнуло. И отца нет. И мамка плачет по ночам. Федька подумал, подвинулся ближе к мамке и пробормотал:
– А чего?! Давай запоем… Затягивай.
Любаша кашлянула, чуть напряглась, выпрямила спину, улыбнулась и почти шепотом вступила:
Ой, то не вечер, то не вечер,
Мне малым-мало спалось,
Мне малым-мало спалось,
Ох, да во сне привиделось…
За окном выла и выла озлобившаяся на землю вьюга, заметала пути-дороги ледяной поземкой, рвала ставни на окнах да выстуживала теплые хлева, где коротала длинные зимние ночи домашняя скотина.
Наметала огромные сугробы, вырисовывала чудные узоры на стеклах, застывала ледяной коркой на срубах старых колодцев, остервенело хлопала воротами да калитками…
Зима свирепствовала.
А в маленьком домишке на окраине деревни, в полутемной комнатушке сидели за столом мать и сын. И тихонечко пели…
И неслась по дому, по деревне, по миру эта старая-старая песня, спасавшая от беды и лиха и наших прадедов, и дедов, и родителей…
Любаша с Федором пели с таким отчаянием, с такой душевностью, с таким трепетом, словно очищали этой песней и себя, и свои израненные души, и набирались сил, и учились заново жить.
Разгоралась зимняя заря.
Метель улеглась. Огромные сугробы до половины завалили небольшие оконца, дым из труб темными клубами валил в чуть розовеющее небо.
Деревенское утро занималось…
Любаша, как всегда, суетилась по дому: мало ли в хозяйстве дел… Но усталости она не чувствовала. На душе сейчас было спокойно и тихо.
Теперь она точно знала, что все у них будет хорошо.
Они выстоят…
Оставаться людьми
Дождь закончился так же неожиданно, как и начался полчаса назад.
Словно на небе мгновенно затянулась огромная прореха, из которой на измученную жаждой землю минут тридцать подряд без устали лилась холодная, почему-то серая вода. Выглянувшее затем проказливое солнце враз разогнало мрачные клочкастые тучи, заполонившие весь небосвод, и, будто бы красуясь, повсюду щедро рассыпало ослепительные брызги жарких лучей, тут же заискрившихся миллионами огней в лужах, зеркалах автомобилей и огромных стеклянных витринах местных магазинов.
Умытые улицы и обильно политые дождевыми потоками деревья выглядели нарядно и празднично.
Но люди, пережидавшие дождь где кому придется, естественно, были недовольны.
Вот ведь наша человеческая сущность… Никак не угодишь: жара – плохо, дождь – плохо, снег – еще хуже…
На автобусной остановке небольшого провинциального городка сидели и стояли несколько горожан, врасплох застигнутые ливнем и спасающиеся от него же под старой, но зато не протекающей шиферной крышей. Несмотря на то что дождь прекратился, они, как-то сроднившись за эти ливневые полчаса, расходиться не торопились.
Наталья, известная в городке сплетница и балаболка, повязав голову белой косынкой и уютно разместив свое далеко не худенькое тело на узенькой лавчонке, аппетитно грызла семечки и смачно сплевывала шелуху рядом на землю, справа от себя. Помахивая от удовольствия ногой, находясь в добром расположении духа, Наталья одобрительно кивнула, глянув на дорогу:
– Ишь, намочило-то как все вокруг. Прям конец света, а не дождь…
– Ага, – поспешно поддакнула худая, высохшая, словно вобла, плоскогрудая и узкобедрая тетка лет тридцати.
Наталья довольно хохотнула, сплюнула очередную порцию подсолнечной шелухи и перевела взгляд на вереницу припаркованных у обочины машин. Только что прошедший дождь не только умыл их, а будто отполировал: они сияли первозданной красотой и горели начищенным никелем. Наталье, очевидно, это не очень понравилось:
– Ты гляди… До чего народ зажиточным стал! Это что ж такое делается, люди добрые? Машин накупили, выставили… на тебе, любуйся на наш достаток! Куда бежать?!
– Ага, – вновь подобострастно кивнула худющая тетка, – прям с жиру бесятся!
Они дружно громко захохотали, очень довольные собой и своими шутками.
На другом конце лавочки, совсем на краю, сидела еще одна дама. Плохонько одетая, уже в возрасте, с дешевой сумочкой в руках, она казалась испуганной и робкой. В разговоры не вступала, сидела, скромненько подтянув ноги, обутые в довольно поношенные туфельки, под лавочку, да изредка поглядывая на часы, словно боясь куда-то опоздать.
Хамоватые соседки ее, казалось, даже не замечали и в расчет не брали. Подумаешь, сидит там какая-то неприметная «серая мышка», пусть уж благодарит, что с лавочки не согнали. А дама, словно и впрямь понимая свою незначительность, лишь поправляла седые волосы да скромно отворачивалась, чтобы не встречаться взглядами с громогласными тетками, царственно восседающими на другом конце скамейки.
Наталья, бросив в рот очередную пригоршню семечек, толкнула локтем в бок худую соседку:
– Слышь, Лидуха… А брат твой еще живет со своей-то? Иль опять разбежались?
Лидка, пронырливая и ехидная, сузила до невозможности свои и без того не крупные глаза:
– Ой, и не спрашивай… Ить она замучила его, брательника моего!
– Да ты что? – Наталья повернула свое могучее тело, чуть не столкнув худую тетку со скамейки, и удивленно взметнула брови: – Вот тебе и любовь…
Толстыми, короткими пальцами она смахнула с лоснящегося подбородка повисшую шелуху и прищурилась:
– Ну? И чего?
– Дак чего? Вот и говорю, нету жизни…
Наталья на мгновение призадумалась, но, очевидно, мозг, не привыкший долго думать, дал осечку, и поэтому она, махнув раздраженно рукой, хохотнула:
– Вот стерва-то… Окрутила мужика, опоила, а теперь – в кусты! А что ж брательник-то твой? Пьет?
Лидуха потерла глаза, будто собираясь всплакнуть, но, вовремя опомнившись, пожала плечами:
– Дак попивает… А чо? Кто ж нынче не пьет?
Наталья чрезвычайно довольная сделанным заключением, громко подытожила:
– И то правда. Мужик он на то и мужик, и выпить, и бабу поколотить…
Она раскатисто закашлялась, подавившись собственным смехом, а потом, побагровев от натуги и кашля, добавила:
– Но у меня такой номер не пройдет… Я их вот где держу!
Она сжала огромный кулак и сунула его под нос худосочной Лидке:
– Поняла?!
Неизвестно, как долго бы еще длился такой «душевный» разговор, если бы их внимание не привлекла женщина, медленно двигающаяся по тротуару Невысокая, хорошо одетая, в новеньких белоснежных босоножках, в аккуратном ситцевом светлом платьице, она казалась нездешним существом, случайно оказавшимся на улицах этого крошечного провинциального рая.
Она шла неторопливо, иногда останавливаясь, испуганно озираясь, ступала нетвердо, словно боясь, что земля ускользнет из-под ног.
Наталья, внимательно и сосредоточенно поглядев на нее, поначалу нахмурилась: уж больно ей не нравились такие чистенькие, выхоленные «цыпочки». Ишь, напомадилась, нарядилась… Ходят тут, народ простой смущают. Замолкнув на мгновение, Наталья пригляделась и вдруг радостно хмыкнула: нашла-таки изъян в этой чистюле. Толкнув притихшую Лидуху в бок, она громогласно, голосом не терпящим возражения, заявила:
