– Ой, что-то я позабыла, как зовут-то тебя?

Не подозревавшая подвоха Динка громко и отчетливо, как учила мама, произнесла:

– Дина.

Девчонки прыснули:

– Дина – корзина… Динка – пружинка… Дина – картина.

А та, которая спросила, так и вообще выделилась:

– Дина – скотина.

Растерявшаяся Динка еще ничего не успела и ответить, как Васька вскочил с коряги, на которой сидел, и схватил обидчицу за плечи:

– Эй, ты чего?! Еще раз услышу, получишь! Поняла?

Та, испугавшись налетевшего мальчишки, безропотно кивнула:

– Поняла, поняла. Подумаешь! Принцесса на горошине!

Динка благодарно взглянула на парнишку. Васька покраснел и опустил голову. Вообще, он оказался удивительно заботливым, добрым и смешным мальчуганом.

Он, как выяснилось, так же как и Динка, собирал марки. Узнав об этом, она разложила на полу все свои марочки, которые так любовно собирала долгие годы, и стала рассказывать Ваське все, что читала или слышала о них. Он слушал, затаив дыхание, даже грозная баба Зина присела тихонечко на диван и, боясь пошевелиться, внимала рассказу внучки. Особенно Ваське понравилась одна большая марка, довольно редкая, очень яркая и немного помятая. Он сразу предложил Динке:

– Давай меняться?

Но Динка ни за что не хотела расставаться с этой своей красавицей, поэтому пообещала:

– Я в городе еще одну такую поищу и следующим летом тебе привезу в подарок.

На том и порешили.

Конец августа подступил, как, впрочем, и всегда, неожиданно.

Мама, приехавшая за Динкой, все никак не могла наглядеться:

– Диночка! Ты ли это? Так выросла! А загорела-то как! Тебя и не узнать…

Собрав сумки и чемодан, Динка вышла прощаться с Васькой.

Он ждал ее у ворот. Радостно улыбаясь, девочка быстро подбежала к нему и остановилась, увидев его грустные глаза. Они помолчали. Оглянувшись на дом, зная, что мама уже ждет ее, Динка тихонько тронула Ваську за руку:

– Ну, Васька, мне пора…

– Ага.

Он кивнул и опустил вниз голову. Он хотел стойко, по-мужски проводить своего нового друга Динку, но не очень получалось. Отчего-то противные слезы щекотали глаза и горло ужасно першило. Собрав в кулак всю свою волю, Васька посмотрел на девочку:

– Ну, счастливо тебе.

Его губы скривились то ли в улыбке, то ли в сдерживаемом всхлипе. Помолчав еще секунду, он вдруг спросил внезапно задрожавшим голосом:

– Динка, а ты точно приедешь на следующее лето?

Динка хотела засмеяться, но вместо этого отчего-то молча кивнула и как-то хрипло выдавила:

– Приеду.

Не сдержавшись, она все-таки заплакала. Сама не понимая отчего, она горестно всхлипывала и терла ладошкой глаза. А потом, словно вспомнив что-то, негромко спросила:

– Васька, а хочешь, я тебе марку отдам? Сейчас? Хочешь?

Васька отчаянно замотал головой, не глядя ей в глаза:

– Нет. Не хочу. Лучше потом привезешь.

И тут же с надеждой выдохнул:

– Привезешь?

И она, понимая, что не марка ему нужна, а она сама, благодарно шмыгнула носом:

– Привезу.

И он, и она, сами не понимая почему, чувствовали, что нынешнее лето навсегда останется в их памяти.

Она уезжала.

Встав на заднее сиденье коленями, Динка заплакала, не стесняясь мамы, и долго махала и махала рукой. Васька, поначалу побежавший за машиной, потом отстал, и его худенькая фигурка, удаляясь, становилась все меньше и меньше, пока совсем не скрылась за горизонтом.

Ну что ж… Детство уходило.

Динка становилась взрослой.

Наконец в избе все угомонились.

Уснули взрослые дети, устало разметавшись на высоких пуховых подушках, сладко засопел в своей колыбельке полуторагодовалый карапуз Митька, за печкой, на широкой лавке, наконец угомонился старик-отец.

Стало тихо-тихо.

И в этой легкой, теплой, ночной тишине деревенской избы лишь слышалось, как потрескивают дрова в древней, еще прадедом сложенной изразцовой печи, как в теплых сенях вздыхает недавно народившийся теленок, как повизгивает во сне крохотный щенок, принесенный дочерью от соседей, да как редко, но звонко капает вода из медного рукомойника, купленного покойным мужем по случаю в автолавке, раз в полгода заезжающей в их далекую деревню, расположенную в стороне от широких и удобных дорог.

Любаша вздохнула.

Она любила эти ночные часы, когда вся их большая семья, притомившаяся за день, засыпала. Тогда наступали те редкие мгновения, когда домашние дела переделаны, животные накормлены, печь жарко натоплена… Всего и не перечислишь, что женские проворные руки за день делают, да и зачем…

Главное, вот оно – эта тишина!

Любаша прошла по чистому деревянному полу, выскобленному третьего дня добела, присела у окошка на лавку и посмотрела в окно.

Ой и вьюжно!

Так и метет, так и метет… Уж, поди-ка, неделю завывает да постанывает за окном хозяйка-метель. Так и злится, так и заносит, ох и сердита нынче зима!

Любаша покачала головой, глянув во двор.

Ить вот только вчера они с Федькой, старшим сыном, чистили перед сараюшками и погребом. Да куда там! Ни тропинок, ни дорожек… Все сравняла, замела, запорошила налетевшая метелица. И откуда в ней силы-то столько? Любаша усмехнулась. Говорят, что у человека больше… Ан нет! С природой шутки плохи…

Огромная, мутная луна висела прямо над огородом.

Словно подсматривая за людьми, она сегодня щедро одаривала их своим тускловато-безжизненным светом. И от этого и огород, и двор, и крыша погреба казались не белоснежными, а желтовато-грязными.

«Ох, – вдруг подумалось Любаше, – и страшно ж теперь в лесу… Попадешь, так и не выйдешь… Верная смерть!»

Неугомонные мысли беспокойно метались в уставшей от дневных забот голове. Их ход объяснить было нельзя, да и не нужно…

Вдруг вспомнился погибший прошлым летом муж. Митюшке, самому младшему, тогда едва-едва год исполнился. Любаша всхлипнула, горькие слезы полились ручьем и на подбородок, и на шею, и на руки… Ах, беда-беда!

Женщина приподняла фартук, повязанный с самого утра, взялась за кончик и вытерла лицо. Но отчего-то так проняло ее сегодня, так душу разбередило, что она никак не могла успокоиться. Всхлипывала, сморкалась, хлюпая носом, что-то шептала, покачивая головой… Рыдания так и рвались из груди: и мужа, так рано погибшего, не хватало, и себя, горемычную, жалко, а детей четверых, сиротинок, еще жальче…

Расстроившись, Любаша закрыла лицо фартуком, уже повлажневшим от ее слез, и зарыдала по-бабьи, чуть подвывая да постанывая.

В горнице послышались шаги. Шлепая босыми ногами по выскобленным половицам, в кухню вошел старший сын. Заспанный, взлохмаченный, он щурился спросонья, пытаясь понять, что случилось. Любаша, никак не хотевшая его расстраивать, поспешно обтерла лицо и удивленно вскинулась:

– Ты чего, милок?

Но парень, ничего не ответив, пристально поглядел в заплаканное, покрасневшее и распухшее лицо матери, прошлепал по кухне и присел рядом с ней на лавку:

– Мам, что плачешь?

Любаша, ничего не ответив, опустила голову.

– Папку вспомнила? – сын сдвинул белесые брови. – Или болит чего?

Нежность захлестнула изболевшееся сердце матери. Она обняла своего старшего за плечи. Вот она – опора и надежда!

– Не бойся… Это я так, Федюшка. Все у нас в порядке.

Сын внимательно глянул на нее:

– Ты не горюй, мам… Я вас не брошу. Ты только скажи, я все сделаю. Ты только не плачь…

Горячие слезы опять навернулись на глаза. Любаша хлюпнула носом:

– Деточка ты моя, кровинушка… И чтоб я без тебя делала!

Она уткнулась в худенькое, совсем мальчишеское плечо своего шестнадцатилетнего сына и покачала головой:

– Ой и лихо нам, сыночек… Но не бойсь, сдюжим мы, выстоим. Нас вон сколько! Мы с тобой, да Степка с Маринкой, да Митюшка еще подрастет… Не сдадимся, не пошатнемся!

Федька хмуро молчал. Жаль ему было мамку, так жаль!

Отец, кинувшийся летом спасать тонущего пьяного мужика, и дурака этого не вытянул, и сам не выплыл. Ох и кричала мать там на берегу! Еле соседки отлили водой. Да и он, Федька, не сдержался, сцепил зубы, сжал кулаки до боли, а не сдержался. Слезы текли как из небесной прорехи. А он и не стыдился. Разве горя можно стесняться?