– С ним все в порядке.

– И слава Богу, – сказала теща уже обычным своим деловитым кокетливым голосом. – Вы теперь где, на службе?

– Конечно. Где же мне быть?

– Звонят! Это Елена. Будешь говорить?

– Нет, не нужно. Потом.

– Тогда до вечера.

Строгие гудки отбоя плеснули в ухо.

«Дожить до вечера, – приказал Разов самому себе. – Всего-навсего дожить до вечера. И все встанет на свои места».

«А если это всерьез? – спросил он себя в отчаянье. – Если Елена настроилась на разрыв?»

«Не может этого быть, – возразил он себе, – не может нормальная женщина с двумя детьми на руках оставить мужа по пустяшной причине».

Очевидность последнего довода принесла облегчение и желание жить дальше. А жить предстояло очень интересно – директор, не скрывая, прочил его в преемники.

Скоро он станет хозяином этого муравейника. Именно в образе муравейника виделось ему училище. Он один станет решать, остальные же подчинятся или уйдут. И первым, кому придется туго, будет Раскатов. Ему припомнится все: постоянные выпады против, смешки исподтишка, издевки.

Это открытие в теперешнем его положении оказалось добрым подспорьем, следовало основательно закрепить его, поступить солидно, проверить, сила в его руках или временное преобладание. Он потянул руку к звонку вызова секретарши, помешкал немного и решительно надавил на кнопку.

Нина Ивановна бесшумно возникла в проеме распахнувшейся двери.

– Есть что-нибудь срочное? – спросил Разов значительно, но вместе с тем и небрежно, словно так говорил всегда и давно привык.

– Да нет вроде, – раздумчиво ответила Нина Ивановна. – Хотя… Звонил Белов. У него назначена встреча с новым преподавателем эстетики. Спрашивал, будете вы говорить или он сам?

– Сам буду. Я вас не задерживаю. Идите.

И по тому, как посмотрела на него секретарша, как повернулась и вышла, неслышно притворив дверь за собой, Игорь Алексеевич понял, что поступил верно, и ничем тихую Нину Ивановну не обидел.

В кабинете Белова, удлиненной комнате с одним окном, довольно уютно, хотя маловато света. Вдоль стен стоят глубокие кресла, точно такие же у преподавателей в кабинетах. Кресел много, десятка полтора, однако при полном сборе их не хватает, тогда сносятся стулья из комнаты мастеров по соседству. Есть здесь широкий мягкий диван, обтянутый искусственной кожей, обычно его уступают женщинам.

Стол Вадима Ивановича у окна в глубине комнаты. Он большой и просторный, с полированной столешницей, покрытой куском желтого органического стекла для защиты от повреждений и удобства – под стеклом, чтобы быть под рукой, хранятся бумаги: тарифные ставки преподавателей, их список с адресами и телефонами, телефоны Главного управления и базовых предприятий, календари.

На стене против окна висит фанерный щит с расписанием – два листа ватмана, разграфленные и склеенные самим Вадимом Ивановичем. Строчки – дни недели и часы занятий; вертикальные колонки закреплены за группами. В местах же пересечений колонок и строчек прорези для флажков, означающих цветом предмет и преподавателя. Каждый преподаватель знает цвет своего флажка, потому достаточно беглого взгляда на расписание, чтобы понять свою занятость на неделю.

В расписании заключаются главные тяготы жизни Вадима Ивановича – его крест. Надеяться на сколько-нибудь длительную стабильность расписания не приходится: стоит заболеть одному преподавателю, и все летит кувырком, флажки приходят в непредсказуемое движение, и гармония, искомая столь долго и старательно, обращается в хаос, от которого опускаются руки и болит голова.

Тогда он надолго устраивается у планшета, забывая о еде и отдыхе, переставляет флажки, чертыхается, кое-как сводит концы с концами, чтобы, упаси бог, не было перерывов в занятиях и досадных «окон» у преподавателей. Потому, возможно, он сам не болеет принципиально и очень не любит, когда болеют другие.

Прошедший год, как назло суматошный, он промучился: расписание редко держалось дольше недели, а к весне и вовсе все перепуталось. Приходилось стряпать времянки на день, на два, но и они, эти жалкие построения на листочках, которым мало кто верил, иной раз рассыпались, не успев сработать, под ударами новых неожиданных обстоятельств. В отчаянье он не однажды готов был бросить все к шутам, вернуться в преподаватели, но и этой возможности у него не осталось – его место у доски занял Вересов.

В особенно тяжкие времена, когда к обычным тяготам добавлялись выпуски групп, отчего у иных преподавателей объявлялись недопустимо большие и частые «окна», он тешил себя тем, что к новому-то году удастся хорошенько подготовиться, уж здесь он не оплошает. Однако в глубине души он не верил самому себе. Теперь же, когда год тронулся и покатился, и подавно не верит. Недаром год начался с вопроса: где взять преподавателя эстетики? Не хватало нескольких мастеров в группах нового набора, оживился Раскатов, то ли уходить собрался, то ли что-то другое затеял… Если и вправду уйдет, с него станется бросить училище в начале года, тогда хоть караул кричи – спецтехнолога вдруг не найдешь, а найдешь, так еще помаешься, пока выйдет из него приличный преподаватель.

Вадим Иванович развернул простыню тарификации преподавателей на год, сосредоточился и только начал писать, как звякнул и резко заверещал звонок. Училище ожило, поочередно ударили отворяемые наотмашь двери, из коридора донесся топот множества ног, точно все побежали разом, послышались крики под самой дверью кабинета и чей-то голос, высокий, но уже ломающийся первым сиплым баском, пропел: «Все вы караси и лежебоки…»

«Все мы караси и лежебоки, – согласился Вадим Иванович и улыбнулся. – Очень даже верно подмечено…»

Ему захотелось выйти теперь в коридор и посмотреть на критикана, но дверь отворилась и стали входить преподаватели.

Собрались, расселись по своим местам и немедленно заговорили, точно промолчали прошедшие два часа и теперь, наконец, получили возможность выговориться. Одного Вересова не было видно.

Вадим Иванович прислушивался к общему разговору, до него долетали обрывки поспешных фраз. Никому не пришло в голову обратиться к нему, а он очень в этом нуждался. И тогда, словно в отместку за невнимание, он крикнул зычно и требовательно:

– Товарищи, планы уроков у всех есть? Учтите, без планов уроков не буду допускать к занятиям. – Помолчал, припасая главное, и выговорил, почти жалея: – А это, сами понимаете, прогул без уважительных причин со всеми… вытекающими последствиями.

Добился своего: замолчали. Переглядываются, посматривают на него, улыбаются: все бы тебе шутить, тоже шутник выискался.

– Я серьезно, – сказал он, едва сдерживая улыбку.

В ответ молчание: кажется, проняло.

– Так и знайте… Мое дело предупредить, а там… Вот утрясу расписание…

– Слышали! – крикнули дружно и рассмеялись.

– Только когда это случится?..

– Очень скоро, если вы имеете в виду сроки. – Он рассмеялся тоже, не выдержал.

– Знаем! Наслышаны! – крикнули хором, особенно выделялся задорный голосок Ольги Николаевны.

Разговор набирал новую силу, а его словно бы не было среди них – обидно. Но обида живет недолго, проникает неглубоко – уходит и возвращается хорошее настроение.

Он рассматривает коллег осторожно, исподтишка, ненадолго задерживая взгляд на их оживленных лицах, и ему становится окончательно хорошо.

Теперь он выделен из их среды, поставлен в особое положение понукающего, ничего не поделаешь, но это так. Плохо, конечно, что приходится заставлять делать одно и другое. Видимо, он не дождется времени, когда заставлять не понадобится, когда каждый будет знать свой маневр.

«Это время придет, – думает он упрямо, – нужно только получше работать для него, забыв о себе, и оно обязательно придет – незаметно и навсегда».

Слева от него таится Кобяков – на обычном своем месте в углу. Сегодня он молчалив, задумчив, по всему видно, опять что-то стряслось. Вадим Иванович не стал спрашивать, он, пожалуй, рад, что Кобяков молчит, – он Кобякова не любит. Смотреть в глаза Кобякову Вадим Иванович не может, и не потому, что чувствует себя виноватым, а потому, что не по себе становится, когда вдруг, точно лбом в стенку, обнаружишь в глазах человека животный страх, постоянное ожидание подвоха и какую-то взвинченную, с трудом сдерживаемую ненависть. Обнаружишь, и горько становится, точно в чужую душу ворвался непрошенным, подглядел в человеке нечто стыдное, что старательно прячет он от других.