– Зачем сюда? – пресекающимся от волнения шепотом спросил Капустин, сразу не разглядев Колю и Родионова, отступивших в тень у окна.

Униженность в Батином голосе слышал Коля, заискивание и страх близкой расправы были отчетливо обозначены, отчего стало ему так скверно, точно за привычным человеком подглядел нечто стыдное, что долго и упорно он скрывал и что вдруг всплыло наружу.

Юрий Андреевич развернулся и больше не загораживал Колю.

Сашка, освоившись в тусклом свете, различил у окна недругов, угрожающе двинулся к ним, вскрикнув сдавленно:

– Суки!..

– Капустин! – предостерег его Юрий Андреевич и за плечо резко крутанул к себе. Сашка от неожиданности едва устоял на ногах.

– Справились, да? – потерянно спросил он Вересова.

– Я-то с тобой справлюсь, – сказал Юрий Андреевич резко, – но хотелось бы, чтобы ты сам постарался.

– Что вам нужно? – спросил Сашка, отдышавшись и поняв, что бить не будут.

– Это другой разговор, – сказал Юрий Андреевич. – Так мы, пожалуй, сможем найти общий язык. Так вот. Мы здесь все свои, нас никто посторонний не слышит. Знай, о твоих похождениях мне известно все. У тебя, Саша, отсюда два выхода: или немедленно со мной к Разову, а оттуда прямиком в милицию, где тебя уже давно ждут, или здесь в нашем присутствии ты пообещаешь, что с разбоем покончено раз и навсегда, сегодня же найдешь всех пострадавших, уладишь с ними, извинишься. Понадобятся деньги, я дам, вернешь со стипендии. После этого явишься к Разову и все расскажешь. Он решит, что делать с тобой дальше. Выбирай.

Капустин молчал, думал, сосредоточенно морща лоб. Коля видел, какая борьба происходит в нем, как прикидывает он ускользнуть от расплаты, как туго доходит до него, что на этот раз ускользнуть не удастся, что попался всерьез.

– Решай, – потребовал Юрий Андреевич. – Надеюсь, догадываешься, чем я рискую, отпуская тебя? Если ты после этого набедокуришь…

– Догадываюсь, – через силу выговорил Капустин. – Не маленький.

– На это и рассчитываю, что не маленький. И если ты меня подведешь…

– Я сделаю, – сказал Капустин поспешно. – Как вы сказали. А Колька?

– Он свое получил, согласись.

– Еще как, – подтвердил Родионов, довольный, что все так полюбовно слаживается.

– Ну да, – сказал Капустин и в нерешительности переступил с ноги на ногу – угловатый неповоротливый обрубок, не человек.

– Сколько их всего было? – спросил Юрий Андреевич.

– Кого? – переспросил Капустин.

– Ограбленных.

– Ограбленных?

– Тебя удивляет, смотрю, – усмехнулся Юрий Андреевич. – А ты не удивляйся, привыкай называть вещи своими именами.

– Человек семь, – неохотно выдавил Капустин.

– Еще двое, – осторожно добавил Коля, – только у них нечего было взять…

– Боюсь, этим досталось больше всех, – вздохнул Юрий Андреевич. – Значит, всего девять человек. Наши среди них были?

– Нет, – сказал Капустин. – Из училища не трогали.

– Так. Своих что, боялся?

– Не боялся. Просто мигом заложат.

– А Колю зачем избил?

– Кто его избивал? – ухмыльнулся Капустин.

– Приглядись, если не видишь, – сказал Юрий Андреевич.

– Вижу, – Капустин оживился, повел мощным плечом, точно примериваясь ударить. – Подумаешь, врезал разок.

– А что как я тебе врежу? Что ты тогда запоешь?

– Вам нельзя, – неуверенно выговорил Капустин. – Вы учитель.

– Соображаешь. Ну а если слова до тебя не доходят?

– Тогда что ж… – Капустин покорно склонил голову.

– Оставляю это разрешение на будущее, – сказал Юрий Андреевич. – Мне стало известно, что у тебя нет отца.

– А у Кольки что, есть? А у Стаса?

– Вот-вот. Теперь я возьмусь за вас, запоете другие песни, – пообещал Юрий Андреевич.

– Со мной никто сладить не может, – вздохнул Родионов.

– Я слажу, – пообещал Вересов. – А теперь марш на урок, и чтобы никакой болтовни.

Он проводил их до двери кабинета. Они шли рядом, маленький Звонарев с опущенными хрупкими плечами и упрямым хохолком на макушке, необъятный устойчивый Капустин – массивная голова без шеи вбита в квадратное тело, мощные крылья рук поочередно загребают воздух, длинный жилистый Родионов, идущий как-то правым плечом вперед, запущенное человеческое существо, на которое все и давно махнули рукой.

«Тупая сила, – думал Юрий Андреевич о Капустине, – человеческие отношения сведены к праву сильного карать или миловать. А как хочется верить, что совесть проснется в парне, ведь не может же она заглохнуть так рано и безнадежно, и заживет он не на страх и обиду людям, а на добро и защиту…»

Наконец он остался один. Последняя, четвертая за день группа ушла из кабинета. Какое-то время помаячили дежурные, лениво потерли паркет у доски, где он особенно бел от крошащегося мела, потерли для вида в проходах между столами, подмели пол лысой шваброй, только напылили, смахнули с доски сухой тряпкой, попрощались сдержанно, вышли в коридор, и долго еще слышал Юрий Андреевич их живые голоса, их свободную побежку. Скоро отдаленно ударила парадная дверь – выпустила на волю. И пришла тишина.

Он еще по инерции пребывал в отошедшем дне, жил его суматошным ритмом, но постепенно всплывали вечерние мысли – о доме, о том, что нужно идти за Аленой в садик.

«Восемь часов у доски – это очень много, – думал Юрий Андреевич, – это изнурительно много даже в том случае, если ты сам здоров и все у тебя в порядке: ребята ведут себя хорошо, успешно усваивают материал, охотно отвечают на вопросы. И как же невыносимо, если что ни группа, то проблема, ничего общего не имеющая с главной твоей задачей: так учить, чтобы выучить. Чтобы расплывчатая и невероятно обширная программа превратилась в четкую последовательность простых логически связанных шагов, когда каждое твое слово и действие явятся развитием, дополнением предшествующих слов и действий. Как же легко потеряться, извериться, превратиться в говорящую машину. И как сложно устоять, выработать верную манеру поведения, устойчивость, уверенность в своем праве учить и воспитывать. Скоро ли все это придет ко мне? И придет ли?»

До Ларисы он так и не дозвонился, то телефон был подолгу занят, а его поджимал звонок с перерыва, то ее не оказывалось на месте. «Слоняется по институту, – думал он с тронувшимся раздражением, – деловито решает проблемы в бесконечных коридорах огромного здания. По пути развлечение – посещение курилки при женском туалете. Там, в абсолютной недосягаемости для начальства, разговоры о тряпках, там же торгуют тряпками, можно запросто примерить вещь, отсчитать рубли, если пришлась впору, или взять в кредит – до получки. Там разговоры о свадьбах и разводах, об изменах и примирениях – любимые разговоры женщин, неважно, замужних ли, холостых. Разговоры о повышениях по службе, перемещениях, о переменах к лучшему или худшему в связи с повышениями или перемещениями. Разговоры о страшных болезнях и удивительных исцелениях – все это составляет женский клуб, восполняющий дефицит простого человеческого общения, перемалывающий в муку косточки ближних, питающийся слухами и рождающий слухи, делающий ставки на одних и безжалостно списывающий в тираж других.

Между тем рядом идет работа. Что-то делается путное или бессмысленное, пишутся одинаково благополучные отчеты, переплетаются в аккуратные книжки, устанавливаются на полки архива, копятся там, пылятся. Проводятся совещания, вывешиваются плакаты с объявлениями, по которым можно легко судить о кипучей жизни института. Раз в месяц, по четвергам на предзащиту собирается Ученый совет, подремывая, слушает диссертации молодых да ранних. И уже поговаривают в курилках, что одного заседания маловато – столько диссертаций на подходе.

А где-то в неведомых административных дебрях, на недоступной полке лежит его синяя папочка. В ней стопка листков – одиннадцать заявок на изобретения, созданных им в первые несколько лет интенсивной жизни и оформленных могущественным первым отделом без его ведома устрашающими фиолетовыми штампами «Совершенно секретно. Для служебного пользования».