Понимала ли она это. Я не знала. Тебе нравится писать, Айлин? Откуда я должна была знать. Стены у нее в кабинете были желтые. Я увидела на полках все книги, которые мы уже прочитали и еще прочтем. Такие же, как у меня, только старые. Просто она их много читала. Снова и снова. Все снова будет как раньше. Она поймет, что ошиблась, когда из-за этого моего стихотворения решила, что я особенная. Это была просто случайность.
Кто-нибудь из твоих друзей пишет? Не знаю. Я смотрела на ее пальцы, ее руки на книге, которую она читала, когда сказала мне привет, когда я остановилась в дверях. «Колыбель для кошки». Я ее еще не читала. Читала эту книгу? Нет. О, думаю, тебе понравится.
Мне понравилось. Мне нравилось все, что она с нами читала. Мне понравился «Мизантроп». Понравилась «Одиссея». Понравилась «Душа во льду». Понравилась «Любовная песнь Дж. Альфреда Пруфрока». Я написала ее имя, миссис Нельсон, на внутренней стороне обложки своей фиолетовой «Антологии английской и американской поэзии». Это она рассказала нам о ней, и это всегда будет ее книга. Даже спустя годы, в Нью-Йорке, когда я обменяю ее на пиво.
Может, нам лучше в другой раз поговорить, Айлин. Мне очень понравилось то, что ты написала. Я посмотрела на нее. Серьезно. Мне закрыть дверь, спросила я. Я посмотрела на ее лицо, всего секунду, не на грудь, только на лицо. Неуверенно улыбнулась. Нет, оставь открытой. Она улыбнулась в ответ.
Я не предупредила вас о нашей сегодняшней гостье, потому что боялась, что она не придет. Две женщины переглянулись и засмеялись, как будто над чем-то понятным только им двоим. Меня это почти разозлило. Она была из Нью-Йорка. Похожа на еврейку. Они вместе учились в «Хантере». Ее звали Мардж Пирси, и она была поэтесса. Она выглядела расстроенной. Даже не расстроенной, а чуть ли не гневной, как старая статуя. Ее густые непослушные волосы торчали во все стороны. Она пришла читать нам стихи. Я никогда раньше не видела поэта. А кто видел? Кажется, я даже не думала, что поэты все еще бывают. И вот, живая поэтесса, Ева Нельсон знает ее с колледжа, она активистка, у нее друзья в движении, и все это нагоняет на меня скуку и угнетает. Одежда на ней была из мягкой ткани, наподобие индийской, темно-красного цвета, многослойная, и еще у нее была большая сумка, в которой она носила свои стихи. Она читала из книги. Из своей книги, которую издали в Нью-Йорке, где, кажется, она жила, но книга была старая и из нее торчали страницы, или, может, это были закладки на стихотворениях, которые она выбрала для нас, потому что каждый раз, начиная читать, она вынимала листочек. Наверное, ей было трудно. Откуда она знала, какие стихотворения нам читать. Может, миссис Нельсон рассказала ей что-то о нас. Она казалась такой серьезной, но когда они говорили друг с другом, они улыбались и смеялись.
Ну, то есть мы такого еще не видели, она стояла перед нами и читала настоящие стихи. У нее было немного китайское лицо. Монгольское. Она чем-то напоминала собаку. Знаете, бывают такие маленькие собачки. Наверное, тем, как волосы обрамляли ее лицо, и своими большими очками, и это маленькое личико читает, и ее голос становится глубоким. Похоже было, что она привыкла им пользоваться. Не для того, чтобы говорить, не для того, чтобы преподавать. Она читала нараспев. Как будто она была маленькой некрасивой церковкой. Мне казалось, что она некрасивая. Женщина может быть такой неряшливой, такой мрачной. Но это было здорово. Вот, это поэт. Одно ее стихотворение было о Нью-Йорке, о зданиях и о том, как несчастна она там была. «Между многоквартирными домами Нижнего Ист-Сайда небо как платок, в который высморкались». Облака полны соплей. Что за мысль. Стихи некрасивой женщины.
Тебе она нравится, Лина, спросила Арлин. Я изобразила голос Мардж: «Между многоквартирными домами Нижнего Ист-Сайда небо как платок, в который высморкались».
Ой, я совсем забыла, что ты поэт, сказала Арлин. Да, так и есть.
Туда-сюда
Ну, если ты правда думаешь, что мы можем просто поужинать с ними. Ага, ответила Рита, глаза у нее были стеклянные. Она была в хлам. Она кивала головой, как игрушечный клоун, как будто на месте ее тонкой шеи была пружинка, она правда была рада, что я согласилась пойти с ней. Значит, в среду вечером. Нарядиться нужно?
Ну, возможно, мы пойдем в какой-нибудь славный ресторанчик. У тебя есть платье? Пьяная, на свидании, я шла по траве в коротком бежевом платье с фиолетовой отделкой. Лет пять назад. Ага, у меня есть платье.
Я не скучала по той жизни. Я была славной гетеросексуальной девушкой. Теперь не была, теперь я ее изображала. Мы собирались пойти на ужин. И хоть мы и договорились, что не обязаны заниматься сексом с этими парнями, я понимала, что, возможно, стану шлюхой.
Мне нравилось, как в колледже можно было просто ничего не делать. Тебе не нужно было решать, поэтесса ты или шлюха или еще кто. Вот что было самым прекрасным в золотую пору учебы в колледже, три года назад. Само собой – читать, писать эссе и так далее тоже было здорово и все такое, но что правда было прекрасно в то время, так это что можно было вдруг взять и решить стать врачом. Такое было чувство. Можно было записаться в Корпус мира. Об этом можно было просто думать. Не обязательно было что-то делать. Не обязательно было что-то менять. Так что это было безопасно. Колледж был как зоопарк, населенный возможностями. Раньше со мной никогда такого не было. Естественно, меня пугало, что настанет момент, когда все это закончится. Я сидела в маленькой закусочной в переулке за ЮМасс (в Бостоне), ела сэндвич, смотрела на рабочих, которые тоже там обедали, и наслаждалась тем, что была частью того, что они видели: сраные детишки из колледжа, которые ни хрена не делают, пока они работают, – и мне страшно нравилось то, что они видели. Я хотела, чтобы так было всегда, и так и вышло, спасибо поэзии.
И вот я стирала свои вещи в нью-йоркской прачечной. Смотрела, как мои тряпки описывают круг за кругом. Я сбежала. На Томпсон-стрит лаяли собаки, какие-то сумасшедшие носились туда-сюда, влетали и вылетали в открытые двери – парочка скандалила. Я читала книгу. Жизнь была как эта стирка. Настоящая стирка. В смысле здесь, в современном центре творения. В городе, который никогда не останавливается. И я должна была беречь свою новообретенную свободу. Я все время помнила о своем поэтическом предназначении. Это терялось среди всего прочего, так же как колледж, но моя преданность поэзии не давала этому ускользнуть. Что иногда было трудно, но на самом деле нет. Я постоянно писала, все время чему-то училась и то и дело встречала людей, которые были поэтами, в основном мужчин, и они говорили мне, что я должна прочитать, а я думала ха и сама решала, что мне нравится. И я могла решать. Я была счастлива в одиночестве, на пятнадцати сантиметрах между моими глазами и книгой – наверное, я была создана для такой жизни.
Я из читающей семьи. Книги, возможно, были не очень, но читали мы здорово. Моя мать в шезлонге. На минуту снимает солнечные очки. Очень хорошая книга, говорит она гордо – это были редкие проблески интеллекта: она могла вынести книге вердикт: хорошая, плохая. Или просто раскатистое итальянское ээх! То есть – ну и кому это надо, тоже мне. Это ээх было очень веским.
Арлингтонская библиотека была в греческом стиле. Серо-коричневая, в пятнах от дождя и времени, она выглядела как маленький банк. Каменные ступени, изгибы, массивные железные перила. По атмосфере и температуре она была продолжением реальности, но в то же время только прилегала к ней. Библиотека была огромной улиткой. Она менялась вместе с временами года – нагревалась, остывала. И удерживала время года в себе. Она была как мягкие бархатные кресла в кинотеатре, которые самой материей своего бытия помогают войти в воображаемый мир. Здесь: в книгу.
В первые пару лет в Нью-Йорке я не ходила в местные библиотеки, да и потом тоже, и не то чтобы я устроила маленькую библиотеку внутри себя. Но это ощущение – тихое пылающее чувство, которое разрасталось и сжималось в такт словам на странице, – оно было мне нужно. Мне нравилась ручка «Пентел». Я любила свой линованный желтый блокнот и сбивчивый стук механической печатной машинки, но все это еще не оформилось, я еще не успела так освоиться со своими инструментами, чтобы чувствовать, что я вышла на дорогу. Я скольжу вниз по песчаной дюне, чувствую тепло песка, смотрю на небо, на палящее белое солнце. Окно открыто. Стихотворение свешивается из печатной машинки. Я сделала это. Я свободна. У меня появилось пространство.
