Я поселилась в «Уорике», сказала она. Там не так славно. «Карлайл» был в старом стиле. К этому моменту я уже думаю, что она такая же ненормальная, как я. Но у одного человека, который там остановился, очень славного, кивнула она мне, есть деловой партнер, который приезжает в город завтра, – итальянец, ну, то есть два итальянца. Торгуют итальянскими сумками. У меня назначено свидание с ними двоими, но я должна привести подругу. Она улыбнулась мне так ласково, одними губами. Едва заметное усилие, почти звук. Она была немного не в себе, но, господи, она была хороша. Кажется, она хочет, чтобы я стала шлюхой.

Это просто свидание, сказала она. Я никого здесь не знаю. Нам не придется ничего делать – эти парни, им просто одиноко. Мы поужинаем. Сходим на дискотеку, сама увидишь. Но я не хочу встречаться с ними одна. Теперь она выглядела немного напуганной и отчаявшейся. Она обрабатывала меня. Когда твой брат –

Мой сводный брат.

Прости, когда твой сводный брат сказал, что его сестра поэт и живет в центре –

Ты сразу поняла, что мне нужны деньги.

Ну, да.

Когда перебираешься жить в Нью-Йорк, люди за тебя боятся. Все причем. Их это впечатляет, но и пугает тоже. Для тех, кто живет в Бостоне, Нью-Йорк – это место, куда ездят оторваться на выходных. В смысле никто не живет там. Кроме разве что героев сериалов. Джеки Глисон и Элис живут в своей мрачной квартире. Арт Карни живет напротив. Мы все одевались как Арт Карни. Разгуливали в нижних майках, жилетках и мягких шляпах. Я была здесь своей. Но я женщина, и все вечно говорили, что поэтому им тем более за меня страшно. Ты будешь совсем одна – вдруг что-нибудь плохое произойдет. Ничего, конечно, не происходило, но с экономической точки зрения я была почти голой. Когда люди понимали, насколько мало у меня денег, они сразу решали, что я продаюсь.

У меня была соседка по комнате в Верхнем Вест-Сайде, Элис, так вот, Элис была частью лесбийской организации, которая финансировала свою деятельность за счет продажи поддельных жетонов метро. Мы с Элис жили вместе, и я тоже стала их продавать. Блестящие маслянистые кружки, отчеканенные на станке, по сто штук в мешочке. Квартира была на углу Семьдесят первой и Вест-Энд-авеню – мой первый адрес в городе. Она была очень нью-йоркская. До этого я немного пожила в Сан-Франциско, работала там на Говард-стрит. Вместе с высокой черной девушкой мы целыми днями опрыскивали очищенным маслом длинные листы металла, потом лист надо было поднять и переложить в другую стопку. Я уволилась после того, как однажды накурилась во время обеденного перерыва и, когда вернулась, совсем никакая, стала опрыскивать маслом все вокруг, включая напарницу, и ей это не понравилось. Я вспомнила об этом, когда заметила, что жетоны маслянистые.

Элис продавала мне жетоны за пять долларов, а я перепродавала их за пятнадцать. Скоро у меня появились клиенты. Я работала официанткой, и один парень из бара, завсегдатай по имени Эйб, часто покупал у меня жетоны, а однажды попросил, чтобы я привезла их к нему в офис. Он работал на город. То есть проезд у него был бесплатный. Не думаю, что ему нужны были жетоны, но зачем-то он их покупал. Я решила, что он их продает. Он работал в одном из этих длинных старых зданий в центре города. Я зашла к нему в кабинет, и он предложил мне сесть. Он хотел поговорить. Хорошо. Не то чтобы от него шли какие-то сексуальные вибрации, но что-то такое я почувствовала. Ты никогда не думала о детях? Или у тебя уже есть?

Я просто смотрела на него. Я не понимала.

У меня есть девушка, поспешно добавил он. Он имел в виду, что не хочет меня. Но я, конечно, могу сделать так, чтобы ты забеременела, или можно устроить, чтобы кто-то другой… если бы ты решила забеременеть и родить ребенка, мы могли бы продать его за пятнадцать тысяч. Он говорил так, как будто это моя идея. Мне забеременеть. Это даже звучало несовременно. Я, вообще-то, училась в колледже. Комната стала огромной и пустой одновременно. Я смотрела на него. Перед Европой мне все время говорили о торговле «белыми рабынями». В смысле перед тем, как я поехала в Европу. Я путешествовала с рюкзаком по Европе и Северной Африке. Я никогда не думала, что это были важные поездки, ничего особенного там не произошло, и я была подавлена, но Европа на самом деле повлияла на все. Например, стоило мне объявить о своих планах, как мне со всех сторон начинали рассказывать о работорговле. Особенно когда я собралась одна ехать в Северную Африку. Мне рассказывали, как девушкам подмешивают наркотики и они оказываются посреди пустыни с кандалами на ногах и уже никогда не возвращаются домой. Я этим историям не верила, но они выводили меня из себя. Я работала официанткой, чтобы накопить на Европу и Африку. Я не какая-нибудь девчонка, путешествующая на деньги, которые ей на выпускной подарили бабушка с дедушкой. У меня даже не было бабушки с дедушкой. Я верила, что раз я зарабатываю сама, я в безопасности. В смысле что я сильная. Для Эйба я была просто бедной. Для него я была просто еще одним куском мяса женского пола, предметом торговли на этом отвратительном рынке.

Я не могу этого сделать. Он посмотрел на меня. Невозмутимо, никаких извинений. Может, немного удивленно. Ты уверена, спросил Эйб заботливо. Мы бы устроили все максимально комфортно для тебя. Я мог бы платить за твою квартиру, тебе не пришлось бы работать. Я-я-совершенно точно не могу. У меня кружилась голова. Я вышла оттуда и постояла снаружи, на Сентер-стрит. День был прекрасный. А он так и сидел у себя в офисе в своей голубой рубашке. Господи. Я стояла, закрыв рот ладонью. Ух ты, это как будто мне предложили стать наложницей или типа того. Древность какая-то. Кофе еще остался, спросила я у парня, который продавал хот-доги.

Я покачала головой и пошла на север.

Я должна была встретиться с Евой Нельсон в ее кабинете. Это было здорово, мои друзья, Арлин например, все время заглядывали к ней – поздороваться. Я тоже один раз попробовала, вместе с Арлин, но внутрь не зашла, осталась стоять снаружи со скучающим видом. Миссис Нельсон помахала мне: привет, Айлин. Я звала ее миссис Нельсон. Арлин звала ее Ева. Лина, зайдешь. Ага, и я вошла. Заметно было, что Арлин заговорила быстрее, когда предлагала мне пойти с ней, она тоже была в восторге от миссис Нельсон, но эта певучесть в ее голосе говорила о другом: миссис Нельсон, Ева, была своей. Арлин могла шутить с ней; они были одной крови. Не в том смысле, что евреи, просто как люди. В доме Арлин постоянно были гости, одни уходили, другие приходили. Те, кто дружил с ней, вливались в этот поток, и миссис Нельсон, Ева, чувствовала это, ей это нравилось, напоминало о доме. Она всегда радовалась Арлин. Сразу было видно.

Я была мрачной, что-то со мной было не так, а теперь, из-за моего «Ада», я должна была оказаться наедине с Евой, должна была, но я боялась, что сойду с ума. Не в том смысле, что начну кричать или что-то такое, но я боялась ее тела, его близости. Она была такой нормальной. Привет, сказала она, когда я показалась в дверях. Привет, сказала она так, как будто говорила это всю мою жизнь, но я была слишком мрачной, чтобы быть дружелюбной, мне нужно было пройти внутрь. Я даже в лицо ей смотреть не могла, но должна была, потому что если бы я не смотрела ей в лицо, то смотрела бы на ее грудь, а я не могла туда посмотреть. Что тогда было бы.

Это как когда я перестала рисовать. Долгие годы я могла рисовать только мужчин, маленьких безупречных человечков, которых я очень любила. Их галстуки, волосы, лица. Их большие мужские носы. Но рисовать девушек – от этого я чувствовала себя какой-то извращенкой. Рисовать девушку казалось чем-то неправильным, как будто мне это слишком нравилось, так что я просто перестала рисовать, вообще. Иногда я рисовала и рвала рисунки. Девушки получались такими сексуальными. Я не могла смотреть на грудь Евы Нельсон.