Inferno

Copyright © 2010, 2016 Eileen Myles

All rights reserved

© Юлия Серебренникова, перевод, 2019

© No Kidding Press, издание на русском языке, оформление, 2019

У моей преподавательницы литературы была очень красивая попа. Мы видели ее, совершенную и округлую, когда Ева Нельсон писала на доске какое-нибудь важное слово. Реальность или, может быть, иллюзия. Она открыла дверь. С каждым движением плечей и руки, которая мягко, но с нажимом выводила буквы, предназначавшиеся для наших глаз, ее попа легонько покачивалась. Меня никогда раньше не учила женщина с телом. Что-то медленное, ужасное и светящееся происходило во мне. Я стояла у подножия рая. Она открыла дверь.

На ее семинаре по мировой литературе нас таких, из католических школ, было много. Мы не особо отличались друг от друга: восемнадцатилетние ребята, которые ходили на Благословение кораблей покричать и выпить пива, учились в Пресвятом сердце, играли против команды Девы Марии. Не то чтобы мы сильно отличались от остальных. Все, как мне казалось, жили в более-менее католическом мире. Но те из нас, кто не знал ничего кроме, – мы были особенно заметны. Если нам в голову приходила какая-то мысль, что-нибудь важное, мы принимались шипеть: Сст. Сст. Как стайка змеек. Мы имели в виду: «Сестра». Сестра, посмотрите на меня. Спросите меня.

Ева Нельсон читала с нами Пиранделло. Что здесь действительно важно: и тут она повернулась к нам своей изумительной грудью. Я заметила, что когда женщина начинает преподавать, она обзаводится гардеробом, который немного отличается от того, что она обычно носит. Например, позже в том же семестре я пришла на вечеринку, которую она устроила у себя дома в Кембридже, и она сидела на диване в рубашке своего мужа. Он оказался красивым и сдержанным молодым мужчиной по имени Гэри, это он был Нельсоном, и она была в его рубашке, и ее груди вообще не было видно, но у нее была коллекция кофточек из джерси – желто-коричневая, персиковая и светло-золотистая, а одна, кажется, была прямо белая. В основном она носила теплые цвета – ничего прохладного, ничего синего. Ничего цвета пустого неба – только цвета солнца, горячего и далекого, ее грудь была прямо передо мной, я смотрела на ее лицо и чувствовала, что живу.

В моих любимых передачах по телевизору я к тому моменту начала замечать, как все может быть немного иначе – или совершенно по-другому, например, человек покупает газету в киоске, бросает четвертак в тарелку для мелочи, как делает это каждый день, а монетка встает – потому что она так отскочила от других блестящих монеток в тарелке – встает на ребро. И потом весь день этот человек слышит мысли людей на улице, мысли своей жены, своей секретарши и даже собаки. Это было безумие, и на следующий день он снова бросает монетку. Привет! – говорит ему парень за прилавком, который продает ему газету каждый день. Тут вчера один тоже бросил, и я – эй, да это же ты и был. Лица этих двух мужчин, настоящие человеческие лица, увеличиваются, и музыка, которую вы до этого не замечали, прекращает играть. Эй, да это же ты. Ага, это я.

Детство было как будто чем-то укрыто. Думаю, дело в монашках. Своими головными уборами, похожими на ведерки мороженого, плотными, ниспадающими черными одеждами, которые слегка касались покрытия школьного двора и пропитанных маслом деревянных полов моей школы, монахини окутывали мир благоразумием и богом. Правила заливали календарь, циферблат, и день, и небо, весь мир был правилами – ведом богу, говорили монашки.

Фантастическая грудь Евы Нельсон подпрыгивала, когда она рассказывала нам о модерности, о безысходности, о неопределенности, об ощущении уязвимости и о возможности другого – что это только сон, все это. Если, бросив монетку, можно высвободить скрытый хор голосов – что ж, возможно, это и правда сон. Но мы не знали, не могли знать, мы жили в этом.

Следующая книга, которую мы будем читать, сказала она, на время отодвигая экзистенциализм в сторону, была написана гораздо раньше. Это часть литературного канона, но книга очень современная, политическая. Ее глаза так здорово сверкали, когда она говорила что-нибудь умное. То есть постоянно. Она не строила из себя, не забрасывала нас словами. Она как бы подружилась с нами, как с волками, и верила, что волки хорошие и их можно научить. Но она была из Нью-Йорка, из еврейской семьи, и родилась сразу умной. Она была блондинкой. Евреи бывают блондинами? Я не знала. Мне столько еще предстояло узнать. Иногда на ней была зеленая кофточка или вроде того, но она никогда не носила ничего темнее.

Данте не мог говорить о своем времени иначе как в поэме. В стихах «Ада» зашифровано очень много всего. И дело не в цензуре. Это была эпоха не сатиры, а аллегории. Убеждения Данте в структуре поэмы – как окна в здании собора. Ее глаза блеснули. О Господи.

Я знаю, как помочь вам с этим текстом. Она делала паузы, когда говорила, чтобы мы за ней успевали. Нет, она не думала, что мы тупые. Я чувствовала, как ее глаза встречаются с моими. Ты не тупая, Айлин. Она знала меня. И это было лучшее, что когда-либо со мной происходило. Еще до всех событий, бесповоротно изменивших мою жизнь, я почувствовала, что она уже знает меня. Я сидела в ее кабинете на Коламбус-авеню, в здании «Салада Ти», в Бостоне, был вторник, середина дня, и меня видели – еще до слов, до всего. Она делала паузу и давала словам время осесть. Время у нас было.

Я хочу, чтобы каждый из вас написал «Ад». Класс застонал. Тогда было время Данте. А сейчас – ваше. Она улыбнулась.

Теперь оно было нашим. Я покажу ей свой ад.

Возвращаться домой было хуже всего. Я жила в Арлингтоне, совсем рядом с Бостоном, но вы, наверное, понимаете, что это был другой мир. Весь этот свет заполнял мою голову и изливался наружу в грязном городе, куда я приезжала на занятия, – а потом я ехала домой. Как правило, я либо болталась без дела, пока не освободится Луиз – девушка из Лексингтона, с которой я недавно познакомилась, либо ехала сама. Стоило начать двигаться в сторону дома, как у меня портилось настроение. Мне становилось плохо, и если я хотела, чтобы Луиз меня подвезла, мне приходилось ждать, но от этого с каждой минутой я чувствовала себя все паршивей, или же я не тянула и отправлялась в свое жалкое путешествие одна.

Бостон не поддавался логике. Арлингтон-стрит – вся нарядная и яркая, с блеском в стеклах, с темными церквями. Доезжаешь на трамвае до Парк-стрит. Стоишь в метро, смотришь на Бостон, нарисованный на стене. Бостон был не для Бостона. С чего тебе смотреть на рисунок, изображающий место, в котором ты и так находишься. Бостон был обращен наружу. Казалось, сам по себе он не существовал. Люди сюда приезжали.

В трамвае все вечно были старые и усталые. Сходишь на Парк-стрит, каждый шаг дается с трудом – как под водой, спускаешься на красную линию, стоишь и ждешь поезда в сторону Гарвард-сквер. Автобус до Арлингтона – это было уже полное поражение. Как будто не было никакого колледжа. Автобус поворачивает у «Мебельного магазина Гордона», проезжает мимо пожарной части, мимо которой он проезжает сколько я себя помню. Идешь по улице Свон-плейс, как в детстве, и столько всего происходит в голове. Я была светом.

Моя семья была как стая злобных кошек. Заходишь в комнату, и обязательно кто-нибудь обернется. А вот и ты. Так что я дожидалась ночи, когда можно было побыть наедине с собой и поработать.