– Не оскорбляй народных, – встал на защиту Алексей.

– Я люблю Ахеджакову, обожаю ее роли, но неужели она не понимает, что ее просто используют. Актер в России – это большая ответственность, она должна думать головой, а не ж***й. Ведь завтра вместо работы люди действительно выйдут «защищать» под пули и снаряды. Ей нужны эти жертвы? Ведь они будут ей сниться до конца жизни. Они будут и на ее совести. Она же порядочный человек.

– Мышь, Мышь, не драматизируй. Всё обойдется, вот увидишь, – успокаивал муж.

Неслыханная безответственность обеих сторон противостояния возмущала Алёну, приводила в вулканическое бешенство, трясла изнутри, усиливая негодование. Поняв, что она уже готова разбить телевизор, отправилась на кухню, чтобы занять себя чем-нибудь мирным и уйти от маразма действительности.

Измерила давление.

– (180 на 100, это при моем нормальном 100 на 60. Так можно и не дожить до победы капитализма. Успокойся, Урбанова, это только начало революционного Октября. Испеки блинов, которые ты не умеешь делать. Выплесни на них свой закипающий гнев).

К вечеру шум и стрельба за окнами усилились. Афоня сидел на диване в прихожей перед настежь открытыми дверями спальни, как в кино с боевиком.

– Папс, что это? – спросил сын, с восторгом глядя на перелетающих по дуге с крыши на крышу светлячков от трассирующих автоматных очередей метрах в пятидесяти от их окна.

– Пули летают.

– Они нас убьют? – ребенок еще не понимал, что такое смерть, и особо не боялся. Он был уверен, что всё, что происходит, похоже на путч 1991 года: побегают, пошумят и разойдутся. Зато можно днем по настоящим танкам поползать и залезть внутрь.

Раздражительность Урбановой не снижала градуса, блины выходили комом.

– (Скоты! – думала Алёна. – Защитники фиговы. Я еще им еду носила и раздавала. Смылись, как последние трусы. Хотя что они могли бы сделать против многотысячной толпы? Кучка милиционеров, омоновцев и новобранцев? Спасибо Виктору. Он хотя бы предложил остаться и защищать нас. Предупредил об опасности. А эти, правительство, называется, – она продолжала шипеть сковородой. – Слава богу, мой папа этого уже не видит. Он со своей заставой на границе держал высоту в 41-ом. Горстка бойцов заботилась о гражданском населении. Его отряд дал возможность отступить женщинам и детям, эвакуировать продовольствие и боеприпасы. Фашисты так и не смогли их взять, только через несколько дней сообразили, что русские не сдаются, и обошли, оставив его отряд в тылу, – Урбанову трясло от негодования и стыда за собственный народ и его правительство).

И вдруг вспомнила свою бывшую подругу Вику:

– (А ведь она была права. Мы действительно по разные стороны баррикад, хотя их баррикады ни с той, ни с другой стороны ко мне не имеют никакого отношения. Я за мир, дружбу и цивилизованное решение всех споров, поэтому и сижу теперь, как дура, между их баррикад!)

Семейство окопалось в своей квартире метрах в ста от Белого дома и было счастливо оттого, что живет в сталинской постройке с толстыми стенами, дающими надежду остаться в живых. Ни одна из противоборствующих сторон ни разу не подумала о том, что в прилегающих к вооруженному конфликту густонаселенных кварталах живут люди: мужчины, женщины, старики и дети. Никто не позаботился об их безопасности. Предостережение не было обозначено нигде: ни по телевидению, ни по радио, ни в газетах. Никому до них не было дела.

Заканчивался самый длинный и сумбурный день в жизни Алёны. Все устали, пора было укладывать сына спать. Понятно, что никакой школы или работы завтра, в понедельник 4 октября, уже не будет. Из окружения толпы и боевиков им не выбраться, а психов с оружием на улице хоть отбавляй. Пришлось остаться там, где их застал очередной российский переворот.

Решили постелить Афоне и Наталье Николаевне на диванах в холле, казалось, что там безопаснее.

– Лёнушка, Алёшенька, а вы где спать будете? – беспокоилась самая старшая в семье.

Супруги рискнули лечь в спальне с закрытыми шторами. Возник вопрос:

– Какая кровать безопаснее? Та что ближе или дальше от окна?

Ответа не было. Траектория возможного движения пуль непредсказуема, а практика в этом вопросе отсутствовала.

Телевизор продолжал трансляцию. Крутили старые сюжеты, показывали новые: в основном стрельбу на улицах Москвы. Смотреть на это безумие в мирное еще вчера время было невыносимо. В студию «Вестей» продолжали приходить либералы и демократы, слабо понимающие, какая между ними разница, но у всех были заготовлены слова призывов: выходить, защищать свободу, не дремать. Интересно, что они при этом делали сами?

Сильно за полночь в промежутках между хроникой на экране стали сводить счеты бизнесмены, обвиняя друг друга в краже огромных, немыслимых сумм денег, аж по сто двадцать тысяч долларов. Маразм крепчал, дебаты отходили от политики и переносились на личности.

Выключив телевизор, супруги забрались на узкую односпальную кровать, и, как Ромео и Джульетта, обнявшись, прильнули друг к другу, переплелись в единый клубок. Они молча, в полусне «созерцали» происходящее. Из дома напротив в небо вспорхнула душа десятилетней девочки, неосторожно выглянувшей в окно и встретившейся с пулей испуганного солдата, впервые взявшего в руки настоящее боевое оружие. Выше, где-то над Останкино, к ней присоединились несколько новопреставленных рабов Божиих из коммуналки, в которую по ошибке угодил выстрел гранатомета. Взявшись за руки (души продолжают помнить контуры тела), они легко парили над трассирующим салютом, кружили над Москвой и возносились в свое иное будущее.

Разбудил Алёну не луч солнца и не дуновение свежего ветра, а бодрый утренний треск автоматных очередей. Вчерашний вполне нормальный для психически здорового человека страх был безвозвратно вытеснен острым паническим ужасом.

– (Какая же я дура, – корила она себя. – Ведь предлагали и Алёшкины родственники, и мои тетушки, и сестра, чтобы мы перекантовались у них. Не надо было отказываться! Думать надо, Урбанова, думать и самой заботиться о себе и семье, а не надеяться на правительство с его липовой охраной. Хотя ни у кого из наших нет лишнего места, чтобы всех вместе на ночлег устроить. Но были бы сейчас вне этого пулеметного кошмара, хоть по отдельности, но в безопасности. Мама не хотела разъединять семью, я не спорила. Может быть, она и права. Что теперь будет? – настроение у Алёны было мрачным, беспокойство туманило разум. – Возьми себя в руки, не распускайся, лучше пойди и разведай, что снаружи происходит).

Она на цыпочках выбралась из спальни и перелезла через баррикаду из столов, кресел и диванов, на которой еще спали мама и сын. Стараясь не брякать ключами, открыла дверь в комнату, пригибаясь пониже к полу, по-черепашьи проползла к окну на набережную. «Калашниковы» не спали всю ночь и теперь вяло и устало переругивались между собой в ожидании более мощного подкрепления.

Урбанова встала на стул сбоку от окна вплотную к стене и посмотрела вниз. На набережной как раз напротив их подъезда за прошедшую ночь появились две длинные фуры, перегораживающие проезд к Белому дому со стороны Хаммеровского центра. На земле между фурами лежали тела молодых парней. Алёна испугалась и съежилась, подумав, что это мертвые, однако, приглядевшись, заметила, что люди шевелят руками, заложенными за голову. К ним приблизился некто в военном камуфляже с автоматом, приказал всем подняться и встать вдоль парапета набережной, отошел в сторону и вскинул оружие.

– (Неужели он сейчас будет их расстреливать?!) – с ужасом подумала Алёна, напряженно отслеживая происходящее.

К радости всех действующих лиц и наблюдателей, военный отдал приказ шеренге развернуться и повел их в сторону здания парламента.

– (По-видимому, это мародеры), – сделала вывод Урбанова, сверху рассматривая распахнутые настежь двери фур и разбросанные повсюду непонятные предметы.