— Вези меня, мой благородный ишак! — возопила Тури громко на ильти. — Будь моим скакуном!

— Тебя одолел злой дух, Степная Нечисть? — огрызнулся он, безуспешно пытаясь стряхнуть её, пыхтя и изворачиваясь. — Слезь с меня!

— Прокати меня! Йе, скачи вперёд, к славе и почестям!

Когда она была моложе на целую жизнь, таборные гихонки подобными выходками вымогали состояния у краснеющих благочестивых Наставников, вовремя умея задрать юбки или поставить случайных прохожих в неловкое положение. Мотылёк не был знаком с гихонцами и их повадками, очевидно. Он поддался после недолгой борьбы.

— Так куда мы идём, мальчик? — спросила она, наверное, в тысячный раз. — Ты же не думаешь дойти пешком до Элдойра?

Судя по его каменно-серьезному лицу, именно это он и намеревался сделать. По крайней мере, до того, как она спросила.

— Нет, — не оправдал её надежд юноша, — не в столицу.

— Жаль, жаль. Я бы знатно веселилась. Скажи мне, сердце моё, куда же иначе?

— Что это, там, впереди? — вдруг спросил Мотылёк, и Туригутта уже хотела ворчливо напомнить ему, что её не проведёшь жалкими попытками сменить тему, когда вид на восточный горизонт заставил сердце в её груди затрепетать.

— Сигнальные башни Тиаканы, — хрипло сказала она, — мы у западной окраины Исмей. Мои войска здесь стояли. Недалеко. Перед тем, как я… в общем, если хочешь, я расскажу.

…Она никогда не любила горы, но плоскогорья Тиаканы отличались от нелюбимых кочевниками каменных застенков отвесных скал. Гигантская природная крепость защищала древнее царство веками. Его разорила не война и грабежи, а чума и внутренние раздоры. Но, оставленная полтысячелетия назад, Тиакана ожила вновь с воцарением Гельвина в Элдойре.

Он просто не мог оставить самую удобную позицию на западных склонах горцам. Поэтому, как только было объявлено о новом строительстве гарнизонов, кочевые войска были первыми, кто отправился к ним.

Туригутта ещё помнила, как Ниротиль занимал крепости Тиаканы. Это было вскоре после Флейи. Тогда огромный замок-крепость только начинал разрастаться, весь в строительных лесах и копошащихся далёких фигурках каменщиков и воинов. Покрытые известью, из дыма и пара, окружавшего плавильни и кузницы, появлялись знакомые лица. Другие все были в саже. Вся земля, одежда, все кони были покрыты полосками: сажа, извёстка, рыжая глина. В следующий раз Туригутта оказалась в Исмей спустя много лет. В последний раз она вошла туда накануне своего ареста.

Княгиня Этельгунда когда-то говорила, что воительниц судят строже, чем их братьев. Туригутту судили мягче — по крайней мере, за военные преступления.

Она была непристойно пьяна почти две недели после возвращения из Лучны. Если в Пустошах оправдать себя ещё получалось — голодом, одиночеством, — в этот раз Чернобурка знала точно: резню ей не простят. Она ждала казни каждый день. И, не дождавшись сразу, казнила себя сама.

В меру сил, конечно. Похмелье было бы слишком жестоким орудием убийства. Особенно после их попоек. Зная о своём бедственном положении, Туригутта отправила весть Ниротилю — полководец ограничился коротким отказом с ней разговаривать. «Со всеми сожалениями сообщаю, — гласил его полуофициальный ответ, — что дела дома чрезвычайно занимают всё свободное время». Тури пила три дня, но не могла избавиться от картины перед глазами: он и его сын, его жена, в богатом доме, оплаченном её кровью в том числе. Подлый предатель и обманщик. Легковерный идиот.

Сообщение об аресте пришло задолго до того, как появились в чёрных плащах верные воины его величества. За два дня до них явился поверенный из воеводского корпуса. Тури с трудом могла вспомнить, чего именно длинноносый кретин хотел, но он постоянно требовал, чтобы она приложила испачканный в чернилах палец к бумагам, а когда она отказывалась, пытался принудить силой.

Чем эти попытки заканчивались, она не помнила тоже. Возможно, она с ним дралась. Возможно, трахалась. Возможно, и то, и другое. Она и прежде любила выпить и покутить, но с годами склонность к пьянству ей удалось в себе одолеть. Разорение Лучны и окрестностей вызвало самые худшие воспоминания — и самые дурные из старых привычек.

— Туригутта Чернобурка здесь? — гаркнул где-то над ней беспощадно бодрый голос, и ей пришлось выпростать из-под себя руку, чтобы подтянуть сползшие штаны.

— А кто её ищет? — простонала она недружелюбно. Нависнув над ней, воин в чёрном плаще скривился с выражением сокрушающейся добродетели. Лицемерный ублюдок.

— Приказ поступил за подписью Правителя. Из Школы Воинов по постановлению Совета. Из воинского придела Храма…

— Подвинь-ка ведро, любезный, — булькнула Тури, но тот даже не двинулся с места:

— Приказано прибыть в белый город на воинский суд.

— И в чём меня обвиняют? Сгинь! — Она рявкнула на Бритта, невовремя сунувшегося из-за спины королевского конвоира.

— В резне.

Он почти улыбнулся, когда она разразилась нарочным невесёлым смехом.

— Штурмовые войска. В резне. Удивительно. Когда такое бывало? А, нет, послушайте, они ведь набираются, грёбаная твоя душа, именно для этого. Убирайся.

Вместо этого её выволокли вниз, всыпали палок и связали. К тому моменту, когда похмелье отпустило, её везли в Элдойр королевские конвоиры. Тури успела спеть несколько мерзких песенок, обругать всех присутствующих, их души, их отцов и матерей, предложить близость нескольким мимо проезжавшим и наблевать на капитана стражников.

Это было дно. Ниже не падал никто, а если падал, то не признавался; а ей нужно было быть лучше, честнее и, надёжнее всего, погибнуть с честью до того, как её осудят. Как Этельгунда. Помнится, княгиня говорила об этом жизнь назад после особо бурных празднований. Говорила о том, что мужчины могут воевать друг с другом, но не потерпят соперничества с женщинами; и женщины на этом поле битвы всегда проигрывают, пока пытаются сражаться честно. Или вообще как угодно сражаться.

Так оно и было.

Туригутта готовилась к пыткам и длительным допросам. Ничего этого не было. Спокойный Наставник говорил ровным тоном, очень внимательно выслушивал её ответы, что-то черкал в своём тептаре.

— Полководец Лиоттиэль знал о ваших намерениях? Почему вы не сообщили ему о том, что собираетесь штурмовать мирное поселение? Сколько дней точно вы пробыли в гарнизоне? Каков был паёк? Полководец получил от вас послание? Как давно вы лично встречались с ним?

И тому подобное. Сотни и сотни вопросов, действительно важных вопросов, на которые она, уже окончательно придя в себя, выдавала чёткие лаконичные ответы без ругани, шуток, споров:

— Никто не появился с приказами. Я отправила ему послание трижды, после перестала. Три года назад. Точно не знаю. Не подумала. Ошиблась.

Брат Тило был ни при чём, в конце концов. Это она облажалась.

***

— …Потому что мне стало всё равно, — выпалила она, глядя на юношу, и запихнула в рот краюху хлеба, — опротивели мечи, знамёна, поединки. А пока полководец развлекался жизнью со своей шлюшкой-женой….

— Благородной дамой. Следите за словами.

— Мотылёк, прими как данность: я буду считать её шлюхой — не потому, что она спала с кем-то, кроме своего мужа, а потому, что с врагом.

— Вы её ненавидите?

— Я? Она не заслуживает моей ненависти, но да, дорогой, я её ненавижу. — Она всплеснула скованными руками, сжимая их в кулаки.

— Потому что она отняла у вас его.

— Год назад я бы сказала, что он не золотая гривна, не какое-то сокровище, даже не мешок с отрубями, чтобы быть отнятым. Скорее мешок с дерьмом.

— Она это сделала. — Зелёные глаза были осуждающе честны, и Тури неуютно почувствовала себя. Он обвинял её? В ревности? Когда она достаточно винила себя сама?

«Она спала с твоим отцом, мальчик, — размышляла, удивляясь превратностям судьбы, Туригутта, ёжась под порывами ветра, — то, о чём я не расскажу тебе, потому что не знаю как; и, может быть, каким-то образом теперь мне возвращают то, что было отнято, а это гораздо больше, чем тёплое тело в койке». Осенние ветра скатывались с плоскогорья к тракту, делая их короткие привалы всё менее приятными. Раньше говорили на востоке, что в Загорье зим не бывает вообще.