— Жалко, — высказался Сувегин всё тем же доброжелательным тоном, но его тёмные глаза остались холодны, — я ничего против тебя не держал в сердце.

Вечером того дня она, облачённая в тёмно-розовое платье сабянской парчи, под неусыпной охраной двоих дюжих кельхитов восседала напротив Сувегина за столом. Он наслаждался своим положением, как делал бы любой военачальник на его месте, зная, что рано или поздно потеряет всё. Это был лишь вопрос времени, когда кто-то из других воевод или мастеров покажется на северном горизонте степи и отобьёт Сабу.

Тури не была уверена, доживёт ли до того дня. Но, когда Сувегин взглянул на неё искоса, с аппетитом угощаясь с блюда кусками баранины, она поняла ещё кое-что. Её пленитель не собирался отпускать её и по другой причине. Убеждение это укрепилось в воительнице, когда он поднялся со своего места и подошёл к ней, наклонился к её плечу.

— Перевелись в белом городе и чёрных степях мужчины, знающие, почему женщине не стоит доверять оружие и воинские пояса. Вы покупаете их, раздвигая ноги, а это малая цена.

— Твоё звание стоило больше, а, Сувегин? — огрызнулась Тури. — За сколько тебя купили Оарли и их Союз?

— Твой господин стоил дешевле. Я помню, как он выбирал между знамёнами и лишний кусок хлеба решил его судьбу.

— У меня нет господ.

— Это ты так думаешь. Сейчас.

Сувегин отстранился, хмыкнул на перчатку, которую она носила на правой руке.

— Прячешь шрамы, Чернобурка? — проговорил он. — Ты не воин, как я и сказал. И не знаешь своего места. Я поучу тебя.

Она отбивалась, как будто её жизнь зависела от этого, даже зная, что это не так и лучше позволить ему получить то, что он хочет, чем потом зализывать раны. Но разбитые губы, несколько сломанных пальцев на левой руке и синяки и ушибы по всему телу не остановили его ни в один из последовавших дней.

Если бы она могла умереть, если бы она нашла в себе силы! Но она не сделала этого в первый раз, и спустя годы жизнь всё так же была ей дорога.

Ей нужно быть воином, нужно быть сильной, нужно играть по правилам мужчин — их всегда вокруг много, больше, чем воительниц, в двадцать раз, как минимум. Но это не работает, когда никого из них нет на её стороне.

И однажды ночью она заставляет себя отдаваться ему без противостояния. Заставляет себя впервые в жизни играть, притворяться и улыбаться — не сразу, после вымученных стонов под ним, как будто бы удивлённых. Это новое для Тури — играть по правилам женщин, — она всегда презирала игры «слабых девчонок», но жизнь диктует свои правила, и так надо. Сделать вид, что не замечает, как он отводит глаза от её искалеченной правой руки. Сувегин был хитрым и осторожным, но даже он сдался перед такой простой вещью, как ласка и покорность.

Тури притворяется и терпит. Притихшая, внимательная и очень, очень осторожная. Разве что чуточку она трусит, отправляясь к какой-то степной ведьме: меньше всего ей хочется оказаться с ребёнком Сувегина после всего. Что бы за зелье ни дала проклятая колдунья, от него Тури мутит и полощет почти неделю. Она рыдает врагу в плечо и жалуется на боль. Сувегин презирает «бабские немочи». Не отпускает её одну. Даже самые стойкие стражи отворачиваются от манипуляций ведьмы между ног пленницы, и это её шанс, это её бой, отчаянный и безоружный — свёрнутый клочок льна с криво нарисованным цветком пиона перекочёвывает старухе племени Бану в ладони.

Надежда мала — может ли полоумная колдунья знать, что за цветы носят воины на гербах? Может ли она додуматься посоветоваться с нужными людьми? Поможет ли она или раскроет замысел здесь и сейчас? Песок сыплется между пальцев ведьмы. Она щурит выцветшие глаза, и Тури складывает рот в безмолвную мольбу: «Пожалуйста». Надежда слишком мала, но старуха кивает.

Той же ночью Туригутта Чернобурка видит сон. Сувегина бросают перед ней на колени. Его лицо в крови. Его руки в крови. Разодранная рубашка свисает с плеча, под ней повязка — кровь просачивается сквозь серые грязные бинты. Тури никогда не верила в вещие сны прежде.

Однако клянётся дождаться, вытерпеть всё, что сможет, пока этот не сбудется.

В тот день, когда он всё-таки сбывается — не сам по себе, конечно, они полгода гоняют Сувегина с его шайкой по степи, она, Долли и парочка других воевод спят плохо, голодают, но она не знала покоя, пока не настал тот день, — Тури сняла перчатку с правой руки и бросила её на землю перед Сувегином прежде, чем перерезать ему горло. И больше шрамов и ран не прятала никогда.

— …Только не думай, мальчик, что я хоть о чём-то жалею, — сказала она, когда молчание затянулось, а Мотылёк не задал ни вопроса, не издал ни звука. — То, что тебе нужно запомнить, так это правило: побеждают живые. И только. Пока ты жив, возможно всё, а единственная безвыходная ситуация — это когда тебя уже в саван завернули.

Бедный рыцарь на полу рядом с ней молчал, не открывая глаз. Тури даже подумала, что он заснул. Но затем Мотылёк поднял голову, посмотрел на неё внимательно и произнёс твёрдо одно слово:

— Нет.

Шаги над ними, на втором этаже, звучали всё время, так же, как скрип мебели и разговоры. В этот раз грохот с дюжину пар тяжёлых ботинок раздался ближе.

— Вы не должны никогда больше этого делать, — повторил Левр едва слышным голосом, — если только кто-нибудь будет рядом… если я буду рядом, если кто-нибудь прикоснётся к вам…

Кажется, он прошуршал что-то о её «неприкосновенности» и «чести», но это было в любом случае чересчур. Шаги над ними зазвучали ближе. Заскрипела лестница.

— …Ключ, — прошептал юноша, сжимая её руку, держась другой за её лодыжку, — в моём сапоге. Левом.

— А второй? — жадно выспросила она, но Левр не отвечал.

Когда дозорные явились, устало переговариваясь, обсуждая очередность дежурств, Тури в самой невинной позе восседала со скучающим лицом в стороне от избитого молодого рыцаря. Ключ от оков на ногах был надёжно спрятан у неё за щекой.

***

Однажды мастер Мархильт опрокинул Левра наземь палицей.

Палица принадлежала арсеналу Школы, её всегда демонстрировали ученикам, повествуя о мастерстве северян, но никогда не пускали в дело. Тренироваться с ней никому не приходило в голову. Левр высказался об оружии в пренебрежительном тоне, за что был наказан тремя усиленными тренировками и прицельным ударом, окончившимся ушибом копчика и двумя днями полупостельного режима.

Ну и в детстве однажды Левр упал с черешневого дерева. Но он почти не помнил того дня. Запах черешни, смех матери и чью-то расплывающуюся фигуру в солнечных лучах, наверное, отцовскую. Ничего страшнее ушибов и ударов и тычков от Туригутты — и только по причине того, что они были неожиданными. Ничего за всю его долбаную жизнь — до этого дня.

И, наконец, всё, всё болело у него теперь, когда он не мог найти позы, в которой хоть как-то полегчало бы. Ноги, руки, рёбра, бока, спина, сразу в сотнях мест, боль мигрировала по телу, путала мысли. Он не представлял, как она утихнет. Утихнет ли. Что оставит по себе. Неужели что-то может так сильно болеть и оставаться живым?

Туригутта Чернобурка заговорила, и, нравилось ему это или нет, пришлось её слушать. Она едва успела закончить свою историю, как явились их тюремщики. Её увели. Он остался один. Конечно, его соседи по заключению никуда не исчезли. Бродяга в углу соседней клетки кашлял. Два угрюмых вора поглядывали друг на друга, словно враждебно настроенные псы на привязи. Беспрерывно свистевшего парня слегка не в себе забрали, на его место кинули какого-то очень странного типа, косоглазого, источающего страшное зловоние. Хотя в Лукавых Землях и Приморье редко можно было встретить чужаков или инородцев, в тюрьме Эбии словно было представлено всё Поднебесье.

Заключённые не болтали. Левру всегда представлялось, что в тюрьме пленники разговаривают часами, не имея больше никаких занятий, но это был всего лишь Дозор.

Зато разговор сверху, из комнаты начальника Дозора, был достаточно громкий, чтобы юноша хорошо расслышал его.