— Нет. Да. Не из-за тебя. Продолжай.

— Они сидели плотнее? — по-прежнему не отпуская её руки, спросил юный рыцарь.

— Кормёжка была так себе, золотце. Одежонка великовата тоже стала.

— Вы, должно быть, часто голодали? Раньше? — спросил он, поднимаясь, наконец, и возвращаясь к бадье с грязной водой, вынося её из-за занавески, чтобы выплеснуть в окно.

— Рассказать? — предложила она. — О том, как это было в последний раз? Или ты сначала поплещешься? Или я буду услаждать твой слух, пока вода будет омывать твоё геройское тело… — Он залился краской.

— Только если вы отвернётесь!

— Как прикажет славный воин. — Тури усмехнулась.

***

Перед тем как покинуть восток, она стояла лицом к Синегорью, отчаянно желая, чтобы чудесным образом ноги перестали ныть от голода. Сначала они просто внезапно слабели. Потом их начало сводить судорогами по ночам. А потом это уже не прекращалось.

Периодически им приходилось урезать пайки, но никогда прежде так надолго. Тури с трудом могла вспомнить, когда последний раз держала во рту что-то вкуснее чёрствого хлеба. Засушливая степь и полупустыня не баловали разнообразием. Сидя на пыльном бугорке, поросшем серым песчаным травянистым бурьяном, и наблюдая за навозником, пытавшимся скатать шарик из удручающе сухого куска дерьма, воительница бездумно выстраивала вокруг него ограду из соломы. На плечо сзади опустилась тяжёлая рука, прикосновение которой было воеводе хорошо известно.

— Чего тебе, Злой Нож?

— Ну так мы разворачиваемся, сношать твою душу?

— Я твой командир, мясник ты долбаный. Штопка моей замученной истощавшей задницы не даёт тебе дополнительных прав…

— Виноват, сестра-мастер, — Русар, здоровенный северянин, подёргал её за руку, — нам надо уходить. Буря идёт.

Тури знала. Она могла видеть стену песка и пыли, что двигалась с юго-востока. Если зрение её не обманывало, меньше чем через сутки они должны были столкнуться с ураганным ветром, если только им не повезёт чудом. На чудо воевода предпочитала не надеяться. Несколькими месяцами ранее она могла бы рискнуть, но после почти четырёх месяцев впроголодь ни воины, ни лошади тем более не пережили бы столкновение с испытаниями Пояса Бурь.

Из девяти воевод — четверо из которых вели по тысяче воинов каждый — она осталась на востоке одна. Двое повернули назад, в том числе её собственный командир, полководец Ниротиль, а четвёртого, Долвиэля, они похоронили месяца три тому назад. Его отряды удирали домой так быстро, что даже не тратили время прощаться с остальными.

Её же вело только упрямство и воля, но волей было не насытиться и не напиться лошадям и солдатам. Они давно должны были поднять бунт или попросту разбежаться. Тури не могла понять, почему они этого не сделали. Она бы непременно бежала, не носи воеводских ножен.

Столь засушливых лет не было уже давно. За весь зимний сезон над Черноземьем не упала ни единая снежинка, не пролилось ни дождя; выгоревшая холодная степь превратилась в настоящую пустыню. Кочевники разбежались к самым глубоким колодцам, разогнали скот по стоянкам. Южное Черноземье у побережья, где ветер с моря приносил влагу, почти не пострадало, и Поречье ещё кое-как держалось, хоть и Всеслава, и Гремша обмелели. Восточнее до самых Синих Гор засуха истребила почти всё живое. А может, это именно от оголодавших солдат всё живое научилось прятаться.

Было безумием пересекать Поречье. Следовало остановиться на переправе. Туригутта повторяла себе это так же часто, как её лихие парни ставили один за другим верстовые столбы. И уверяли друг друга, что вынесут все невзгоды, даже когда Тури перестала их узнавать. Запавшие глаза, торчащие скулы, серые лица, они все были на одно лицо, а сухой степной ветер, несущий уже не мелкую пыль, а крупный речной песок, до крови счёсывал кожу с открытых частей тела.

Туригутта смотрела на восток, всем сердцем надеясь услышать со спины, с запада, знакомые голоса. Услышать слово «подкрепление». Но проходили дни, недели, месяцы, и наступило мгновение, когда обманывать себя больше она не имела права. Особенно после того, как неведомая местная хворь свалила половину её военачальников. Переболели все, но Ами Ситар не поднимался уже третью неделю.

— Я знаю, о чём ты думаешь, Тури, — сказал он со своей койки, когда она навещала его. — Не смей себя корить, поняла?

— Я уже потеряла Долли. Тебя не могу потерять. — Она взяла его руку в свои ладони. Горячая и сухая. Обведённые красными кругами глаза блестели, его уже тошнило кровью, и последние три дня ему становилось только хуже.

— Мы дошли почти до края, — прошептал Ами. — Мы смогли. Ты смогла. Они все зассали. А ты — нет. Они бросили нас. Но не ты. И меня ты не бросила.

— И ты меня. Как я, блять, себя ненавижу, Ами!

Воевода Ситар всё-таки выжил; возможно, это был тот самый знак, которого Тури желала. Как бы там ни было, в каком-то убогом местечке, название которого начиналось на «та», всё было кончено. Чувствуя на плече руку Русара, теребя ленту с косы похороненного Долвиэля и пошатываясь от голода, глядя на такие близкие — и такие далёкие — Синие Горы, она сказала себе «хватит».

И даже спустя годы не позволила себе признаться, зачем вообще зашла так далеко.

***

— Но как вышло, что вы остались в одиночестве? — потрясённо спросил Левр. На это воительница только развела руками:

— Это другая история, милый.

— А сколько можно без еды прожить?

— Ну, я скажу тебе, что я выдержала десять дней в седле без крошки во рту. Когда мы возвращались после от Синих Гор. Но это предел, мужчина выдержит меньше.

— Поэтому вы потом разрешали своим войскам грабить? — совсем тихо спросил Левр, но впервые в ответ получил не отказ и не шутку, а оглушительную тишину.

В пляшущих бликах коптящих масляных ламп её скуластое лицо, линии татуировок, мелкая россыпь шрамов на правой щеке — все эти детали, детали её портрета, который он всё пытался воссоздать целостным в воображении, вдруг наконец начали сплетаться воедино, когда всего на мгновение её тёмные глаза были честны и близки.

Левр уже не впервые осознавал эту близость, которой не было имени в известных ему языках, не было термина в науках. Близость, которую можно только почувствовать.

Левр уснул в середине диспута с пленницей на тему того, является ли она в достаточной степени «дамой», чтобы требовать у него уступить ему место на лавке. Окончательную точку в его галантности поставило семейство крыс, затеявшее беготню по полу — плюнув на все правила и приличия, он сдвинул воительницу к стене и перетянул одеяло на себя. Борьба за одеяло продолжалась какое-то время, после чего воевода засопела. Левр убедился, что верёвка привязана к ножке лавки, после чего…

…стоило ему закрыть глаза, мир закружился, звуки буйства с улицы, где под скрипки и трубы, барабаны и бубны и Бог весть что ещё танцевала, кажется, вся перенаселённая Эбия и окрестности, — всё исчезло. Сон молодого рыцаря был сладок, но не только забытьё было в нём. Под задорную ритмичную песню на степном ильти под гортанные «оле вай» и «йе, йе» танцевала с кинжалами воевода Туригутта. И вместо оков на её смуглых запястьях звенели цветные браслеты…

Из сна его выбросило чувство пустоты рядом. Он не успел ещё продрать глаза, а уже чувствовал, что рядом нет никого. Более того, при попытке пошевелиться он обнаружил, что завёрнут в одеяло, как в кокон, а сверху обмотан верёвкой, завязанной на тройной узел.

Сапоги исчезли. Обе пары. Не было меча. И кошелька. Левр не сдержал крик ярости. Из-за соседних занавесок немедленно раздались проклятия и брань. Захныкал младенец. Юноша проигнорировал возмущение постояльцев и принялся спешно одеваться.

Ему следовало знать раньше, что Туригутта Чернобурка не из тех, что покорно следуют на убой. Конечно, она убежала! Конечно, она обокрала его! И, разумеется, для неё правильнее было бы сделать это в городе, где затеряться легче, чем на открытом пространстве. Левр не был уверен, как быстро нацепил все детали своих лат обратно. Всё тело ломило и ныло, но ему следовало двигаться.