Тегги молча наблюдал, как ленд-лорд неспешно шествует по кабинету, наливает себе вина, задумчиво и немного насмешливо смотрит из окна на город. Нэреин сверкал тысячами огней далеко-далеко внизу, а Гиссамин смотрел на него, как истинный хозяин на свои владения, в которых знает каждый недочет и недостаток — но смиряется с ними.

Со сколькими недостатками приходилось смиряться?

— Он был старшим в семье, и я всегда знал, что проклятие Приморья коснется из нас двоих именно его, — продолжил ленд-лорд, щурясь в ночную даль, — вы же знаете, Эдель, что суламиты и сулы прокляты богатством?

— Слышал. Это ложь.

— Это не ложь, а суеверие, но очень живучее, и от истины ушло недалеко. Многим из нас за жизнь не приходится бороться, земли изобильны, в год мы снимаем четыре урожая. Этого достаточно, чтобы мы были испытаны свободным временем. Простолюдины убивают себя дурманом. Мы устаем от него намного раньше.

— Вы думаете, что любовь — это безумие? Любовь мужчины к мужчине? — не сдержался Тегоан. Гиссамин уже откровенно сочувственно посмотрел на художника.

— Ваш любовник…

— Он не любовник мне. Он мой друг.

— Не отрицайте, Тегоан, хоть раз, но близки с ним вы были, и после вашего поспешного ответа я в этом уверен абсолютно.

Тегги ощутил, как алеют щеки, уши, и против воли отвел глаза.

— Любовь — дозволенное безумие, и ради нее вы пришли ко мне с вашей просьбой, Эдель.

Он сделал по кабинету еще полкруга, заложив руки за спину.

— Мой брат не знал, что такое любовь. Я много раз пытался его остановить и исцелить, сначала — потому что он был моим братом, потом — потому что я любил нашу мать, а она любила его, потом — из-за его жены, которой он предпочитал своих борзых собак, и в плане близости тоже… потом, как бы это ни было цинично, из-за общественного мнения, гласившего, что свой всегда прав.

Гиссамин побарабанил пальцами о решетку окна.

— Его казнили утром в четверг, а вечером в пятницу Эсса, моя невестка, имевшая несчастье выйти не за того брата, покончила с собой. Спустя полтора года умерла наша мать, не выдержав горя и позора. Мне осталась на память о брате жгучая ненависть, псарня — которую я сжег вместе с собаками накануне его казни, свора любовников и любовниц — тела которых покоятся ныне на дне Велды, и множество племянников и племянниц, от младенцев в колыбели до подростков.

Он обернулся, наконец, на своего слушателя. В посветлевших серых глазах плескалось нескрываемое веселье.

— Хотите знать, куда я дел их тела?

Тегоан сидел ни жив ни мертв.

— Не всех, друг мой. Не всех. Оставил тех, кого он не успел совратить и сделать своими копиями.

— Зачем вы говорите мне это? — вырвалось у Тегги жалко. Гиссамин повел бровями и непринужденно, по-светски, улыбнулся.

— Должно быть, я нашел в вас безотказного слушателя со схожими проблемами. Может быть, я все еще надеюсь услышать, что ваш друг — не мой брат. И, в конце концов, разве я сам не ношу в себе безумие?

— Страсть к борзым собакам?

— Осторожнее, Эдель. Я вырывал языки и за меньшее, — тут ленд-лорд нехорошо усмехнулся, — хотя до наших святош-инквизиторов — они сейчас называются «дознаватели», но сути это не меняет — далеко даже мне.

Мысли Тегги вернулись к Варини, томившемуся в застенках городской тюрьмы.

— Значит, вы не поможете мне, — подытожил он скупо. Гиссамин поджал губы и сокрушенно покачал головой.

— Нет, Тегоан. Я не всесилен, увы. Сейчас храмовники и их орден в городе представляют единственную организованную силу, помимо воеводства — этим все равно, и Дозора — которому жалование задерживают вот уже полгода. Если бунт усилится, синих ряс станет больше. А потом все равно придут войска. Весь вопрос, как быстро это случится. В любом случае, миссионеры наводнят Нэреин, и не успокоятся, пока не поделят его между собой. С одной стороны, можно было бы пойти на штурм, рискнуть и вытащить вашего друга, с другой — Варини обречен в любом случае. За вами я бы пошел. Ваш талант останется в веках. А значит, вместе с вами останусь и я… Посмотрите в окно, кстати. Кажется, это зарево там — это Талука. Жгут уже ратушу, как вы полагаете?

Тегоан не нашел в себе силы на светскую беседу или ее иллюзию. Молча он встал и направился к выходу — поворачиваясь спиной к Гиссамину, городу и всему на свете.

— Тегоан, — окликнул его ленд-лорд, и тон его голоса заставил Тегги чуть-чуть притормозить, — захватите с собой большой камень, когда пойдете завтра на казнь.

— Что?

— Камень, — отчетливо, почти по слогам произнес лорд, отрываясь от окна и подходя к художнику, — будьте милосердны к своему другу и бросайте метко. Ему же будет лучше умереть с первого — вашего — удара.

— Вы чудовище.

Он не был уверен, что сказал это вслух, возможно, подумал лишь, но достаточно красноречив в любом случае был взгляд. Гиссамин печально улыбнулся, пожимая плечами. И это была первая улыбка, которую Тегоан мог назвать искренней, за все время знакомства с лордом.

— Возможно. Но завтра вы столкнетесь с сотнями чудовищ, которые, в отличие от меня, никогда прежде не снимали своих масок перед вами.

========== По сердцу ==========

Высокородных казнили ничуть не реже, чем всех остальных.

В Нэреине-на-Велде казни редкостью вообще не были. Всегда находился кто-то, кому очень, позарез нужно было что-то украсть, кого-то изнасиловать или убить. Конечно, никто не стал бы казнить мужа, застукавшего жену с любовником и зарезавшего обоих, или отца, отправившего к праотцам обесчещенную дочь или проигравшегося сына. Закон есть закон, но не зря же на одной из стен городского судейского собрания начертано на семи языках Поднебесья изречение, перечисляющее достоинства и благодеяния земной жизни. И «семейные ценности» по счету идут вторыми — после подчинения Всевышнему.

Воинский суд, обеспечивающий соблюдение законов воинским сословием, пекся о семейных ценностях не меньше общего городского. И потому решал вопросы исключительно за закрытыми дверями, что делало как заседания, так и казни скучными будничными процедурами, рутиной, лишенной всякой зрелищности.

Вольный город, а также его чиновники, судьи, Дозор и, в конечном итоге, все поголовно жители зависели от столетиями складывавшегося образа жизни. Явившиеся из ниоткуда чужаки, решившие покуситься на святое — вроде игорных домов или портовых складов контрабанды — наносили удар всем глубинным устоям Нэреина.

Горожане были до крайности возмущены.

И все же мало кто отказал себе в удовольствии задержаться у Торговой, чтобы насладиться, а то и поучаствовать в казни грешника, главный грех которого состоял в нерасторопности и признании себя виновным.

— Раз в этом сознался, знать, грешки и похлеще есть, — поучительно говорили друг другу добрые горожане перед Тегоаном, который не спал ни мгновения той ночью и с рассветом оказался на площади.

Раза два Тегги готов был затеять драку, но из последних сил сдерживался. Он был полон решимости любой ценой остановить казнь. Не может же быть так, что она все-таки свершится?

Но мрачные служители веры уже свозили на тачках камни и сваливали их в кучу. Преобладал дешевый пористый известняк, но попадался и синий гранит — ребристый и тяжелый.

Тегоан никогда не считал себя чувствительной натурой, однако ему делалось все хуже. «Этого не может быть, — не смирялась его душа, — забить камнями до смерти? Слишком жестоко! Нет, не может быть, это не со мной, не с Марси, это не с нами, не все еще потеряно…».