Вроде бы слова его оставались пристойны — если учитывать, где все они находились и что было вокруг. Но Тегги едва не вспылил, готовый ринуться в драку за честь Эльмини, которая ничего не ответила воеводе. Марси же влюбленно смотрел на мастер-лорда, словно забыв обо всем.

— А вы, как вы считаете, Эдель? — обратился вдруг Оттьяр к Тегоану, и взгляды их схлестнулись в коротком ожесточенном поединке, — красота принадлежит лишь нашим сестрам?

«Не тебе точно, придурочный извращенец», едва не ответил Тегги, но сдержался. Ему не хотелось вступать в дискуссию, хотя момент был самый подходящий.

— Красота принадлежит невинности, — вдруг подала голос Эльмини, — целомудрию, послушанию Божьему закону, верности обетам, клятве воина, — она едва уловимо повысила голос, — иначе это ядовитая красота, не больше, чем обольщение перед гибелью.

Оттьяр выдал что-то полагающееся случаю, знаменующее полное согласие, но Тегги видел, как он смотрел на сулку. Во взгляде его читалось неприкрытое презрение и чувство собственного превосходства. Боясь все-таки сорваться, Тегоан поспешил убраться подальше от мастер-лорда и его «ядовитых», как метко выразилась Эльмини, бесед.

Она не притворялась, когда отвечала Оттьяру. Она всегда была верна Марси, всегда отдавала себя семье, даже если это делало ее несчастной — и всегда утешалась тем, что соблюдала предписания религии, надеялась на лучшую загробную жизнь, старалась никого не обидеть. Тегоану теперь отчего-то стало стыдно перед женой друга.

«Может быть, я ничуть не лучше Оттьяра. Сколько раз я брал у Марси деньги, не спрашивая, чем он жертвует ради меня, а сколько раз деньги, еду, одежду, кров давала мне Эльмини, когда он отсутствовал в городе, — я ни разу не сказал ей спасибо, хотя и восхищался ей, больше по привычке, конечно». Уже стоя в отдалении, Тегоан бросил еще один взгляд на троицу. Оттьяр покровительственно глядел на Мартсуэля, тот с нескрываемым обожанием — на любовника. Эльмини опустила голову, вцепившись в руку мужа, как утопающая в канат, брошенный с берега. Полная картина разрушения семьи изнутри и падения нравственности перед кознями злого духа похоти.

На сердце у Тегги поселилась и все росла непонятная тяжесть, сколько бы он ни пытался себя отвлечь.

Кто был счастлив, так это Одинокие Воительницы. Разве что их идейная вдохновительница, в которой Тегоан признал коротко стриженную леди из Среднего Города, недовольно бубнила, злясь на соратниц. Художник не смог удержаться, чтобы не подойти к ним.

— Сестры по мечу, — вежливо поклонился он им, — согласитесь, это большое достижение.

— Я так не считаю, — поджала губы леди-предводительница, — послушайте, что он говорит. «Это портреты женщин Нэреина»! Что лишний раз доказывает, что именно волнует мужчин больше всего!

— Интересно, кто ему позировал, — пискнула самая молоденькая из Одиноких Воительниц — русоволосая и весьма миловидная суламитка.

— Это торговля телом! Это унижение!

— А вашего портрета здесь нет? — не удержался Тегоан, подавшись чуть ближе к истовой мужененавистнице, — хотя… погодите-ка… я что-то не встретил нигде ни кактусов, ни колючек.

Надо признать, лицо разгневанной воительницы — красные щеки, очаровательно по-детски надутые губы, наполненные слезами гнева и смущения ясные голубые глаза — запомнилось Тегоану надолго.

***

Оттепель продлилась недолго, но солнце, появившееся из-за туч, обосновалось на небесах прочно, и уже вторую неделю радовало горожан яркими светлыми деньками. Тегги, вдохновившись идеей мастера Баниат, изобразил трех обнаженных дев, ласкающих друг друга на цветочном лугу, затем, подумав, добавил к картине еще две, так, что получился триптих: одинокая красавица в диком лесу подвергалась приставаниям оживших корней и ветвей дерева, а с другой стороны молодой воин, сняв одежду, кольчугу и разбросав оружие по берегу лесной речки, играл на свирели.

Закончив работу и представив ее ленд-лорду — тот пришел в восторг, но долго потом молча присматривался к самому автору, Эдель смутился.

Разговоры сделали свое. Что бы ни говорили, а женская красота ценилась значительно выше мужской. Даже говорить о том, что тот или другой мужчина красив, считалось неприличным — но то были законы новые, законы единого народа, законы срединного народа. А суламиты, сулы и их западные родичи не видели особого горя в том, что юноши увлекаются друг другом. О постоянной близости и сожительстве речи не шло, но на подобные забавы молодежи всегда смотрели сквозь пальцы. И терпимое отношение разделяли почти все.

Кастовое общество времен Тиаканы и Приморья не было забыто. Простые земледельцы и ремесленники всегда стояли ниже торговцев и воинов. Те уступали учителям и наставникам, среди которых немало талантливых певцов, поэтов, мастеров кисти и резца предпочитали открывать сердца своему полу.

Единобожие истребило и изгнало прежние порядки. Но корни их так и оставались нетронуты. И если строгий запрет на близость между мужчинами и оглашался в любом храме, то среди простого народа все еще живы были старые законы и понятия — снисходительные ко многим грехам.

Не таковы были эдельхины и асуры, среди которых воспитывался Тегоан. Отчего же он задумася о столь низменных вещах? Пал ли достаточно низко, чтобы талант сдался наступающему разврату, греху и безумию?

Критическим взглядом Тегги вновь оглядел последнюю картину.

«Льняные волосы, веселые глаза, свирель — да когда я последний раз видел их, эти мелтагротские свирели? И веснушки, чертовы веснушки». Остановив усилием воли нахлынувшие одна другой страшнее мысли, Тегоан решительно свернул потертый футляр с кистями.

— Вы взволнованы, Эдель.

От голоса Гиссамина Тегоана по-прежнему пробирало до костей.

— Полагаю, виной всему — тот, кто стал моделью в этот раз, — без труда угадал причину смущения художника его покровитель, любуясь юношей со свирелью, — даже если вы не отдаете себе в этом отчета… пока.

— Осталось ли что-то, чего вы не видели, господин? — буркнул Тегги, продолжая свои сборы, — есть ли еще хоть что-то, что способно вас испугать, поразить? Что-то, что вы не пробовали?

— Сношение с драконом, — немного подумав, ответил ленд-лорд, — в его драконьем обличье, конечно.

Тегоан страдальчески взглянул на Гиссамина. Нет, он не шутил.

— Боюсь, следующим будет «сношение с драконом против воли последнего», а затем «поедание мастера-живописца огнедышащей жертвой насилия». Если вы хотите, чтобы я писал нечто подобное.

— Согласитесь, необычно, — коротко хохотнул Гиссамин, продолжая с удовлетворением созерцать новую картину, — но в истории есть примеры подобного… мифотворчества. Как жаль, что погибла библиотека и галерея Мелтагрота эпохи Йут! Сколько удивительных эпизодов утеряно для нас из наследия прошлого.

— И вас не смущает…

— Нисколько. Красивый юноша, кстати. Иногда от наивной свежести юных дев устаешь, — прозорливо прокомментировал триптих Гиссамин, щурясь и присматриваясь к деталям, — в их нетронутой прелести есть свое очарование, но все портит это жадное ожидание в глазах, их самолюбование, зависть друг к другу, и при том — неуверенность. Но взгляните на него! Ему подвластен весь мир. Он только что удачно тренировался, он получил или вот-вот получит звание, и все, что он хочет, кажется ему доступным — руку лишь протяни. Молодая неукротимая сила.

Гиссамин хищно улыбался, Тегоан, насупившись, поджимал губы, недовольный собой.

— Я очень доволен, мастер Эдель. А ваш лес вокруг героев — это шедевр. Наши предки любили леса, и мы следуем их зову. Вы бывали на празднике мотыльков, на фестивале огней в Мелтагроте? — Гиссамин подмигнул, — если вы пишете безупречно сейчас, то после того, что увидите там… в молодости я часто бывал там. Мы танцевали и пели до утра под светом звезд в безлунные ночи, а в полнолуние жгли костры и пугали единорогов в заповеднике князя… прекрасное время.