Ты прощаешь меня, Рути? За то, какой я? Не говори, не говори, я дурак, я тебя расстраиваю совершенно зря. Ты ведь со мной. Спасибо, что со мной. Неблагодарный я гном, если такая, как ты, рядом, а я все еще ищу причины. Просто боюсь радоваться. А теперь-то как без радости, когда – смотри, что у нас есть, и кто у нас скоро будет.

Ох, слушай, а он там точно один? Бьется, как семеро враз. Все, я спать. Буди, если что.

========== Игры ==========

В руках гномов – ремесло. Искусство. У каждого свое. Кто-то любит грубый труд, кто-то владеет тонкими формами мастерства. И каждый считает свою область самой достойной. Только Двалину ни одно не давалось в руки, кроме самого черного и кровавого. Боевого.

А так было не принято. Нельзя лишь разрушать, нужно непременно и создавать что-то. Нужно уметь слышать металл и камень, огонь и воду. У всех получалось… не у Двалина. С печалью смотрел он на свои громадные ручищи. Ну что ж вы такие, неумелые. Никто не спорит, его сила и его руки пригождались кхазад – сгружать товар, навьючивать пони, вставать за плуг по весне. Но это работы поверхности. Это не то мастерство, которого он так жаждал.

А мастерство в руки упорно не шло. Лопалась заготовка. Плескался жидким огнем сплав, но застывал всегда неравномерно. Молот попадал мимо. Молот попадал куда следует – но то бил слишком сильно, то слишком слабо. О ювелирной работе Двалин и не думал. Золотоносные жилы чуял не больше остальных. Где же пряталось его призвание?

- Да нормально получается, - ворчал Балин, когда младший брат жаловался ему, - может, ты не мастер, а будущий хозяин дома.

Хозяин дома. Если буквально – отец дома. Так называли тех, чья плодовитость искупала неудачи в работе. Были такие, над ними не принято было смеяться. Отец семьи – почетное именование для гнома. Но годы шли, и в этом качестве Двалин пригодился еще меньше, чем в качестве мастера. Девушки его сторонились, он сторонился их еще больше. Были человеческие женщины – тех привлекала его стать и мужественность, но надолго ни одна не задерживалась, да и не ждал он этого от них.

Две отрады было в бестолковой жизни Двалина. Две: война и Дис.

…

- Тише, тише, милая… дети же спят…

- С детьми нашими ничего не случится. Двалин, замолчи и иди уже ко мне!

Они препирались громким шепотом. Годами они умудрялись даже скандалить едва слышно. Привычка в тесноте дома, где, кроме них, еще толпа гномов: кто-то спит даже в коридоре. Сейчас они были наедине – относительно, как и обычно. На узкой койке Дис в уголке на кухне. Путались в одеяле, на ощупь пытаясь найти друг друга. За стеной надсадно кашляла Ори. Двалин протянул руку в темноту, нашел под ладонью грудь своей женщины, и чуть сжал ее. Она охнула, тоненько пискнула.

- Сейчас… - шепнул он, млея от того, как она раскрывается для него. Горячая, жаркая, желающая – даже несмотря на то, что вокруг зимние морозы и без одеяла холодно. Даже несмотря на кучу детей за стенкой. Фили, Кили, Ори, Бади, Финси, Рути – и навряд ли все они спят. Когда Дис хотела, вот как сейчас, она меньше всего напоминала ту заботливую мать, какой была днем.

Ее губы на его покрытом шрамами лице и теле. Смыкающиеся на его члене. Зубки, покусывающие его, не причиняя боли, но заставляющие судорожно выгибаться, и стонать, стонать, закусив руку. Как же хорошо, что не горел свет, как хорошо, что экономят масло – Двалин ничего не мог поделать со своими горькими слезами болезненного желания. Они не могли найти возможности уединиться уже почти две недели. Один раз схлестнулись было. Где-то в коридоре, между купальней – крохотной, влажной, душной комнаткой со стоком прямо в отвал, и кладовой-мастерской. В тесном, грязном углу. Сколько было их, этих углов, за годы их связи. Оскорбительно для чувств Двалина.

Он бы нес ее на руках по тропинке из драгоценных камней. Он бы дарил ей ласки на дорогих тканях, и своими руками омывал ее тело розовым маслом, одел бы ее в золото и пурпур… не давал бы в руки никакой работы. Кроме вот этой, когда она яростно обхватывает умелыми пальцами его член и направляет в себя, захлебываясь от желания, мокрая, ждущая, нетерпеливая.

«Выйти вовремя, - повторял Двалин, и считал про себя длину балок в шахте, - нельзя в неё… нельзя…».

Складочки над округлым мягким животом, покрытым пушком. Белоснежная кожа, нос с горбинкой, закушенные пунцовые губы, и пунцовая манящая глубина между ног…

«Выйти вовремя!» - и Двалин, взвыв, повторял про себя поговорки на кхуздуле с переводом на всеобщий.

Разметавшиеся волосы, потный лоб, аромат ее пьянит, сводит с ума – после того, как она пройдет по комнате, ему нельзя дышать, он возбуждается даже не от физического присутствия Дис, а от напоминания – ее запах, запах прелой листвы, каштанов, кленового сиропа, зеленых гранатов.

«Выйти…».

В коридоре грохот, наверняка – дети. Или Торин. Что он узнает, распахнув дверь? Что предстанет перед ним? Увидит ноги своей сестры, скрещенные за поясом своего лучшего друга. Услышит недвусмысленные стоны. Похабные замечания Дис, которая, распаляясь, такого могла наговорить, что Двалин никогда не успевал выйти вовремя.

Это разрешенное желание – сожрать ее в поцелуях? Владеть не только ее телом, но и всей ее душой? Жадно вылизывать с ног до головы, вбиваться в нее по рукоять, насаживать на себя, обнимать, не отпуская? «Когда же меня отпустит, - мрачно думал Двалин, а перед глазами все плыло в радужных разводах, в безумной пляске, - отпусти же меня, Дис. Отпусти, я не хочу без тебя, не могу без тебя, будь ты проклята, ведьма Дис… ненавижу тебя, обожаю, хочу тебя, не могу…».

И, содрогнувшись, последним усилием воли он покидает ее тело, падая на кровать рядом, пока она, сведя бедра, вздрагивает в нарушенном, неправильном оргазме, точно так же закусив руку. Жалкое подобие удовольствия от соединения. Если есть для гнома что-то хуже смерти, так это – вот оно. Нежелание жизни. Разомкнутые объятия. Отказ всем телом. Всей сутью отказ.

Так и было почти с самого начала – она играла с ним, он любил. Ей везло в игре, а он привык проигрывать ей. Дис вела во всем. На руках у нее всегда были козыри драконьей масти, а самый главный – ее самообладание. Самодостаточность.

- Я сестра узбада. Ты его клинок. Я – вдова. Ты не был женат. У меня есть дети. Ты… ты видишь, как мы далеки от того, чтобы быть вместе без риска для чести Торина? – холодно озвучила она однажды – хоть Двалин и не спрашивал ни о чем.

- Я не дам вида, - жалко оправдался он, хмурясь, поджимая губы – как бы размышляя над ее словами, но заранее согласный на любые условия. Дис знала это.

- Хорошо, если так.

Если бы она была такой, как другие! Если бы он тоже был вдов, ну или она… или как… как так вышло, что Двалин привык говорить – «наши дети» про Фили и Кили, и никто, ну вот никто его не останавливал и не поправлял? Сложно упрекнуть в чем-то столь прославленного воина, даже если он своими словами невольно присваивает себе чужих сыновей. А другого отца дети Дис не знали. Вроде жили в одном доме. Ели за одним столом. Все общее: одежда, быт, распорядок дня, проблемы и маленькие радости. И все равно, между ними навсегда проклятая честь рода, тесные коридоры и темные углы, и ненавистная нищета.