Но не при нем.
И только в конце второй зимы перестала. В Дейле бушевали волнения, и даже с горы можно было видеть пожары. Тревожные вести приносили вороны. Бард Лучник устал от собственной доброты и срывался в диктатуру. Трандуил то ли окончательно спятил, то ли опять ударился в принципы и устроил продуктовую блокаду – бессмысленную и демонстративную. Торину было наплевать. Ледники таяли. Он и Рути не вылезали из кровати, забыв о подготовке к весне, забыв обо всем на свете. Ласкали друг друга до изнеможения. Говорили, говорили, говорили. В основном о том, что будет дальше на Сосновом Плато – ведь, как поговаривали в Горе, немало было гномов, которые вовсе не возражали поселиться поблизости.
Двалин спалил бороду и впал в прострацию. Ори опять болела. Кили и Тауриэль пропадали где-то за пределами Горы, с каждым следующим путешествием уезжая все дальше и на все большее время. Дори переселился в Гондор, и все были в шоке от его внезапной решимости. У Даина в его холмах назревали крупные производственные перемены.
В феврале Рути забеременела. Торин заметил это даже раньше, чем она сама. Он осознал это одномоментно. Просто однажды она была сверху в постели и вдруг замерла на нем, слезла.
- Как будто что-то мешает, - пожаловалась она, - давай не так.
«Не так» получалось тоже отлично, но почему-то Торин понял правильно.
Через три недели Рути объявила о своей новости уже уверенно, и Торин встал перед трудным выбором: отправить ее в Гору или оставить дома на Плато. Рути ругалась, и возмущалась. Осталась дома. Время полетело быстро. Родне не говорили. Лишь когда гномка достаточно раздалась в талии, сообщили Дис.
Рути стала ласковей. Меньше дерзила и препиралась. Приставала к нему по сто раз на дню с поцелуями и нежностями. Хотела ничуть не реже, чем обычно. Любила. Любил ли он ее, Торин не знал. Может, должно пройти еще много лет. Может, его сын уже станет совсем взрослым, когда он осмелится начать разбираться в себе. Но достаточно было и того, что им вместе хорошо, спокойно и уютно, и не находится недомолвок и раздоров.
Умная девочка. Садилась у него в ногах, накрывала одеялом, лишний раз не тревожила разговорами, но если открывала рот, то по делу. Не наскакивала, как щенок, соскучившись. Не рыдала, прощаясь. В любое мгновение, когда ему это было надо, загоралась, в остальное время прятала свой огонь. И никогда не упрекала Торина за то, каким тот был. Может, и обижалась – он не видел этого, не знал, не сталкивался с ее обидой.
Легко было с ней, до странности легко. Так не бывало ни с кем раньше, с самим собой у Торина отношения складывались куда менее успешно. Глядел на нее, и не мог поверить: его малышка Рути, его жена, женщина, в которой – его ребенок, хорошенькая и понимающая. Никакой глубины. Никакой скрытности. Призрак, самый настоящий. Живые женщины такими не должны быть. Живые такими не бывают. Слишком все просто. Где-то подвох. Не может же она просто так быть счастлива. Не может же быть счастлив он. Раньше не удавалось.
Чем меньше времени оставалось до рождения наследника, тем задумчивее становился Торин. И только накануне рождения ребенка, наконец, соизволил высказаться.
Что сказал Торин
Нет-нет, дослушай меня, женщина. Много вопросов накопилось, и у меня тоже есть свой список. Во-первых, я недоволен. Ты пережарила отбивные. Во-вторых, если ты хочешь приставать ко мне, логичнее делать это с утра. С вечера я усталый, и мне не хочется. Ну или не сразу хочется.
Спасибо, что ты такая бываешь, молчаливая. Я бы с ума сошел, если бы ты была похожа… на… другую, гипотетическую. На кузину Мэб, например. Но ты умеешь слушать, и умеешь говорить. Я сам тебя такой вырастил, наверное. Мне тяжело говорить, и ты знаешь. Когда ты маленькая была, было проще. Сейчас, когда мы разговариваем, я так и думаю. Делаю вид, что ты ребенок.
Да, люблю детей больше взрослых. С ними еще можно договориться, а неразумные видны сразу, и глупость не прячут. Ты разумный ребенок, Рути. Это в тебе и нравится. Спасибо, что не плачешь при мне. Обними меня, и дай второе одеяло. Лучше будем греть друг друга, потому что вставать и топить печь я до утра не намерен. Не так греть, женщина, не так. Так будешь с утра. А вот так… орочьи кишки… да, возьми поглубже, Рути, ты умеешь, ты… детка моя, сладкая, горячая, голодная…
На чем мы остановились…
Я знаю, что девушки любят говорить мужчинам. Знаю, как притворяются невинными. Не знаю, трудно ли от того, что ты не была невинна. Сложно сказать, с одной стороны, этого ждешь, с другой – а сам-то, сам. Но спасибо, что не притворялась. Я ненавижу ложь в любом ее проявлении. Я не верю в ложь ради спасения. Если надо лгать, значит, спасать не стоило.
Ты ни разу не спросила, почему я выбрал тебя. Твой список причин неактуален. Ты мне снилась, и все сбывалось. Или почти все. И ты сбылась тоже. Я это сейчас говорю, потому что в тебе шевелится наш ребенок, вот здесь – ну, кому я говорю, ты-то тем более чувствуешь, если даже меня это может разбудить. А мне снилось… в общем… проверим, со временем. Так вот, я выбрал не тебя, я выбрал попробовать. Что-то новое. Что-то, на что не решался. Фира, Нира, все другие мои женщины – можно, и я не буду перед тобой притворяться? – они были хорошие. А я молодой. Но молодость умеет разочаровывать. Думаешь, что знаешь все, и все можешь, а впереди бесконечность. Потом хлоп – и тебе сто пятьдесят, уже ограничено время, возможности и перспективы. И если с утра ничего не болит и хорошее настроение – может быть, ты уже умер. Я серьезно, Рути, ты меня таким уже не помнишь. Я и сам рад бы себя не помнить. Поганый это возраст, сто пятьдесят…
Спасибо, что слушаешь. Меня, а не того, каким хотелось бы меня видеть.
И вот исполнялось мне сто пятьдесят шесть. Сидел я за столом. Балин нес какую-то околесицу. Глоин пил. Двалин пялился в никуда и молчал. Я как бы король. Они как бы мой народ. Мы все одинаково нищие. Делать решительно нечего. И сижу я, и думаю: что за дрянь, все гномы как гномы, а я не знаю, зачем живу. Говорю, что хочу завоевать, отвоевать, построить, а все это не моё, не для меня. Просто хочется, чтобы всем было что есть, пить, где спать и во что одеться. И дети чтоб были здоровы, а над женщинами не смеялись на рынках. И мы не кланялись людям, а эльфы не видели нас с протянутой рукой у своих порогов. Много ли я хотел, неужели такая простая мечта – это только для королей? Смотри, прошло немало лет, все сыты и одеты, и я оказался не нужен, они сами все прекрасно сделали, справились. Только они успевали жить, а я не успевал. Чем был занят так, понятия не имею, не пойму. Короли – неудачники, потому что таков закон природы.
Полная беспросветность. Я, стыдно сказать, даже надеялся, знаешь, умереть. Хоть малое подобие подвига. А вместо этого… спасибо, родная моя малышка, это так, это ерунда, я… ну ладно, я тоже не каменный, могу немного расчувствоваться. Спасибо. Знаешь, Фили лежал там, весь поломанный, а на мне пустяковые царапины, лишь по мелочи. Да, рядом с тем, что с ним – царапины. Я мог стоять поначалу. А он лежит. А я живой.
И стою, и думаю: ну что за долбанный день, что за жизнь, даже победить не могу, как следует, и умереть не умею. Приедет Дис, а я не сберег Фили. А потом? Когда он там, до пояса уже мертвый, смотрит светло, с верой, как всегда, не винит. Хуже всего от того, что не винит. И Ори. Сама знаешь, как смотреть она умеет. Он меня простил, она простила, а я себя нет.
