— Ну и дурень ты, — Фили посмотрел на младшего с притворной строгостью, — а у меня самого через неделю смотрины. Или ты и это обдумал?
Кили, заранее зная, что брат согласится — а иначе и не бывало, изложил свой подробный план. В письме от Тауриэль все было изложено коротко и четко, не зря же эльфийка много лет была стражницей в Лесу. Фили оставалось лишь найти предлог отложить смотрины на некоторое время, а самому отправиться в условленное место за Тауриэль. Оттуда же, забрав девушку, отправиться к Горе, и, спрятав как-нибудь (тут план Кили давал слабину) эльфийку, протащить ее внутрь. Дальше этого Кили и мечтать не смел.
— Тайная свадьба дальше, — пробормотал Фили. Сам он этого обычая, распространенного за темные времена, не одобрял. Но многие из его молодых друзей женились похожим образом. С этим следовало считаться. Даже если речь идет о сумасбродном младшем брате, который не желает никак взрослеть. Любовь! Вечность! Слова, слова. Что поделать, что в подобные слова верится почему-то сильнее, чем во многие другие.
— Давай письмо, — вздохнул Фили, — так и быть. Привезу я тебе твою эльфийку. И ты будешь мне должен до конца дней своих, которые, если Торин прознает, будут очень немногочисленны.
…
В покоях, которые Тауриэль занимала, как начальник стражи Лихолесья, было тесновато даже по меркам людей. Зато в них был выход на общую галерею, откуда открывался потрясающий вид на внутренний двор и сад. Здесь же Тауриэль обычно любила прогуляться вечером. С недавних пор прогулки эти потеряли былое очарование.
Она не могла находиться среди других эльфов. Даже мучительное одиночество оказалось приятнее, чем созерцание все тех же знакомых лиц, выслушивание одинаковых разговоров и чувствование повсеместно разлитого презрения: изгнание отменили, ее простили, но вот отношение к ней на ближайшие лет триста очерчено однозначно.
Если бы рядом был Кили, она дышала бы им, а не этим отношением. Если бы рядом был Кили, эльфы бы, как и весь белый свет, истаяли и исчезли, перестав существовать. Леголас мог смотреть печально и отрешенно на нее. Трандуил мог говорить все что угодно. Когда Тауриэль воскрешала в памяти прикосновение рук гнома, его внимательные, требовательные взгляды, слова владыки теряли смысл.
В глазах Кили она видела столько чувств, что тонула и терялась. Страсть, нежность, гнев, ревность, тоска, радость — и все это одновременно. Взгляд — удар. Любовь с первого взгляда, с извечного взгляда. Хотелось таять под взором глаз Кили. Хотелось дарить ему в ответ свое сердце, учиться у него любви, трепетать в его руках, грубых и сильных. Раньше ничего подобного эльфийка не испытывала, и сравнить родившееся чувство ей было не с чем.
У медленной продолжительной жизни есть свои преимущества: новизна, если уж обнаруживается, абсолютна. И, получив письмо из Эребора с молодым вороном, Тауриэль задохнулась в завораживающей свежести ощущений.
Дорогая моя и возлюбленная госпожа Тауриэль! Жить без тебя я не могу. Не живется. Если не захочешь в Гору, уйду из нее сам. В Лес меня не пустят, но может, попытаюсь? Я сейчас готовый на всё. Прости, что бессвязно пишу. Хочу быть с тобой рядом. Выходи за меня, у вас так ведь тоже говорят? Давай поженимся, и больше расставаться не будем. Ответ направь с вороном. Дышу тобой. Сошел с ума совсем.
Немного корявый почерк. Убористый, некрасивый, никакого старания и украшательства, просто — рука и бумага, и слова из самого сердца. Нет ни поэзии, ни стихов, есть только отчаянная жажда поделиться чувством, которое разрывает душу. Тауриэль читала баллады и хроники. Когда в них попадались строки «умер от любви», усмехалась, не веря, считала преувеличением… и теперь все пришло. Да как пришло!
Не раздумывая, она тут же села писать ответ.
На пятый день следующей луны, на рассвете, я буду ждать на границе Леса с трактом на хутор Глубокий Овраг, где живут люди. Это хорошая дорога, сейчас она проезжая, ею часто пользуются. Буду налегке.
Перечитав, она готова была разорвать письмо и выброситься с галереи вниз головой. Почему гном мог написать о любви, о томлении сердца, а она размышляла о степени запущенности дороги? Но, с другой стороны, ворон перебирал лапками, косясь на девушку черным глазом, а чтобы только изложить намек на свои чувства, требовалось много часов наедине с пером и бумагой. И Тауриэль снова окунула перо в чернильницу.
Забери меня, пожалуйста. Хочу быть твоей.
И, задрожав, она выронила перо. Чернильное пятно расплывалось по столешнице. Большего сказать она не могла и не смела, и без того воздух вокруг стал горячим и тяжелым. Ворон понимающе наклонил голову. Он уже прилетал раз или два, но теперь даже не сделал попытки выпросить угощение у эльфийки.
Засыпав лист песком, Тауриэль отпустила посланца уже через полчаса.
…
Ему снится сон, и сон этот тревожен. Тучи, мелкий моросящий дождь и пасмурная погода — и он сам, птицей мчащийся на высоте от сырой земли. В ногах непривычная тяжесть, в душе — предчувствие беды. Все говорит о том, что впереди опасность. И опасность наваливается — тонкой металлической сетью, голосами, смехом. Птица попалась.
Сознание сновидца словно вытряхнуло из тела небесного посланца. Теперь он, бестелесный и невидимый, мог наблюдать. И ему совсем не нравилось то, что он видел. Сначала из тумана выплыло несколько лиц — то ли мужских, то ли женских, с первого взгляда гному сложно отличить их. Эльфы.
Потом появились руки. Сильные и неумолимые. Потом возникла девушка. Безжалостные руки волокли ее по земле, а она пыталась вырваться. Волосы, отливающие рыжиной, закрывали ее лицо. Она была почти вся обнажена.
«Сон, — повторил Торин про себя, и попытался вырваться из липких оков страха, — это всего лишь сон». Но проснуться не получалось. И отвернуться тоже.
— Лучше убейте сразу! — раздался отчаянный девичий стон, и мужчина дернулся — по-прежнему лишенный тела и физического облика. Он видел многое. Видел и то, что собирались сделать с девушкой. Гном рванулся вперед, но никто не обернулся. «Отпустите ее, твари», хотел сказать он — и не смог.
«Это сон, всего лишь сон».
— Убить?.. такого одолжения мы не сделаем… держи ее крепче. Воин должен быть готов терпеть… а предателей наказывают.
Она рвалась и выла, как варг со вспоротым брюхом. Не плакала. Больше не говорила и не просила, словно тот крик был всем, что она смогла противопоставить преступникам. Теперь Торин готов был кричать за жертву сам. Ему казалось, это его, а не ее, швыряют в разные стороны, с него спускают штаны и срывают рубашку и куртку, над ним свистит плеть — металлические навершия, неплохая ковка, машинально отметил кто-то внутри гнома, еще способный запоминать.
«Это должен быть сон. Мир не может устоять, если такое делают не во сне».
Как будто с ним все происходит, и в какой-то момент Торин почти готов воплотиться в своем ночном кошмаре и просить мучителей заменить девушку им самим. Смотреть на это невозможно. Смотреть, не имея власти отвернуться, еще страшнее. Смотреть на насилие, последовательное, методичное и хладнокровное. Слышать похабные комментарии.
— …если ты и там такая тугая, коротышке повезет… если он не побрезгует, конечно.
Она хрипела, потом замолчала, только иногда тихо поскуливала, распластавшись под насильниками, сменявшими один другого. Торин, сначала рвавшийся вперед и остро ощущающий боль в сердце, теперь просто смотрел. Смотрел на дергающиеся узкие бедра над испачканными в крови и земле ягодицами девушки, на навершия из металла на плетке, что периодически пускали в ход те, кто уже получил свое, на неровно отсеченные рыжие локоны, в которых путались колючки, веточки и сухие листья. Внимательно, словно все это было и не во сне, взирал на мужчин, особенно стараясь запомнить их приметы.
