Те, кто считал, что боль можно переносить стойко, заблуждались: любого человека боль способна изменить за считанные часы, не говоря о годах. Кто-то под влиянием хронического болевого синдрома ломался и сдавался, превращаясь в страдающую бледную тень, кто-то искал спасения в религии или наркотиках. У большинства трезво мыслящих циников моментально портился характер, и Грегори Хаус относился, несомненно, именно к ним. Он поклялся себе не сдаваться боли, и проводил в борьбе с ней большую часть своей жизни ровно до тех пор, пока не свыкся с ней. Теперь, если у него с утра ничего не болело, это было отнюдь не радостью. Сегодня, например, Хаус подозрительно посмотрел вниз, втайне опасаясь, что хорошее самочувствие не к добру.

Не желая испытывать удачу, он привычно потянулся за викодином. И только тогда понял, что находится совершенно определенно не у себя дома, и точно не в больнице: викодина в кармане не было.

— Эй, — донесся до него голос Уилсона, и Хаус выдохнул с облегчением, — что с тобой?

— Традиционно галлюцинирую с утра, — пробурчал Хаус, — когда я к тебе приехал?

— Я пытался тебя уговорить посетить стоматолога, — Джеймс распахнул створки шкафа и принялся выбирать галстук, — одевайся, опоздаешь. И не смотри на меня так, пришлось вколоть тебе залдиар.

— Я тебя ненавижу, — ворчал Хаус, разыскивая свои штаны, — теперь я торможу, как торчок в отходняке. И провалы в памяти мне не нравятся.

В своем кабинете он появился с приличным опозданием.

— Мы звонили, — тут же оправдалась Тринадцать.

— Это была анафилаксия, — добавил Форман.

Тауб ничего не сказал, и Хаус обратил на него свой взор. Все присутствующие знали совершенно точно: что бы ни произошло, очередного ядовитого замечания от диагноста не избежать. Поэтому Тауб просто протянул Хаусу снимки.

— Сыпь в подмышечных впадинах, и это не дезодорант, — пожал плечами Форман, предупреждая вопросы Хауса, — у меня хороший стоматолог есть, кстати.

Из-за красной папки с историей болезни появились выразительные глаза Хауса. Тринадцать хмыкнула: Форман рисковал своей жизнью, точно так же, как и Уилсон, поделившийся переживаниями за друга с командой его врачей.

— Дифенгидрамин — старое, испытанное и жесткое средство. Пока истребляете аллергию, надо найти заразу, — бросил Хаус, решив поквитаться с заботливым Форманом потом, — она должна там быть.

— Но ее там нет, и мы не можем держать его дольше, — Тринадцать развела руками, — его жена и так считает, что наша больница насквозь пропитана сексизмом, и готова по любому поводу подать в суд.

— Если пациент пока здоров, это значит, что мы сами можем его «заболеть», — Хаус изобразил картинное удивление, — только ему станет лучше, а тут раз — и диарея! Никто не застрахован от неожиданности.

Все трое дружно закатили глаза: Хаус был в своем репертуаре.

— Инфекции нет, — сказал Форман, вставая, — и его жена юрист. Если мы накормим больного слабительным — Кадди спасибо не скажет.

Хаус повернулся к подчиненным спиной, показывая, что разговор закончен, и он своего все равно добьется.

— Он заразный, — шикнул на улыбчивую полненькую медсестру Хаус, и почесал рукоятью трости в затылке, — я, правда, не определился, о чем соврать в истории болезни, так что пока пусть будет «лишай».

— Мне лучше, спасибо, — спокойно сказал мистер Колби.

— Ему лучше! — нестройным хором повторили женщины Колби. Хаус пожал плечами.

— А если это лихорадка Марбурга? — мечтательно размышлял он вслух, — или эта сыпь в подмышках — будущие чумные бубоны?

За стеклянной стеной послышалась знакомая поступь, и Грегори Хаус прикусил губу: сюда шла разгневанная Лиза Кадди. «Стукач Форман, стукач Тауб, Уилсон сплетник и оглушенная чем-то Тринадцать, — обозлился диагност, — как можно поставить диагноз, если мне мешают все по очереди?». Немилосердно болел зуб, ныло бедро, и препаршивое утро постепенно шло к превращению в ужасный день.

— Доктор Хаус, — почти прорычала Кадди, и Грег посчитал лучшим убраться с ее дороги.

«Вот она, зависть феминисток к настоящим женщинам, — гордился про себя Грегори Хаус, наблюдая за выражением лиц всех сестер Колби и их матери, — рядом с ней любая из них… да и вообще любая…». Его мысли были прерваны: миз Честер со скандальными интонациями сообщила, что доктору Хаусу и всей Принстон Плейсборо грозят иски от оскорбленных пациентов. Все, что могла сделать Лиза — это с понимающим видом дослушать тираду до конца, не давая Хаусу еще что-нибудь выкинуть.

— Иди отсюда, — прошипела Кадди, уволакивая Хауса в сторону, — оставь человека в покое.

— Мэм! — окликнула ее сзади одна из дочерей Колби, — я хочу вам кое-что сказать.

Она встала перед главврачом прямо, уперев руки в бока. Судя по ее воинственному виду, мисс Колби собиралась нанести упреждающий удар.

— Мне правда, жаль, что доктор Хаус… — начала было Кадди с привычной полуулыбкой извинения, но Колби покачала головой:

— Нет, мэм. Вам не жаль. Вам жаль, что ваш подчиненный — грубый самец — опять показал, кто здесь главный на самом деле. Вы думаете, что можете им управлять? А вы пробовали держать его в подчинении, не лебезя, не заискивая, не… — взгляд юной особы скользнул по Кадди вверх-вниз, — …не одеваясь в эти модные тряпки, не раскрашивая лицо, и не громоздясь на каблуки по пять дюймов?

Кадди опешила. Она не знала, что ответить. Обвинение, брошенное ей в лицо, было слишком бессмысленно. Мисс Колби, казалось, удовлетворила свою жажду мести, и удалилась. Хаус горделиво повернулся к Лизе.

— Я — грубый альфа-самец, — повторил он, щурясь, — я здесь главный… неплохо.

— Не воображай, — отрезала Кадди, выкидывая из головы и мистера Колби, и его несносных женщин, — возомнил о себе.

— Поспорим? — азартно выкрикнул Хаус, забегая чуть вперед и преграждая Кадди дорогу своей тростью, — поспорим?

Несколько вездесущих медсестер травматологии тут же начали переглядываться. Кадди захотелось разбежаться и удариться головой об стену: Хаус опять играл в свою любимую игру «умелый манипулятор».

— Что еще?

— Приди на работу в джинсах, — разулыбался Хаус, — без косметики, в свитере и кедах.

— Ты спятил? — недовольно пробурчала Кадди, игнорируя его и дальше, — я — лицо Принстон Плейсборо.

— Я бы не стал категорично заявлять, что одно лишь лицо… — и знакомые интонации в голосе Грегори Хауса предупредили женщину: она перехватила его руки, когда он почти прикоснулся к ее ягодицам.

— Мерзавец, — сквозь зубы прошипела Кадди, — иди и займись работой.

— И помни: под джинсы тебе придется носить трусики! — донеслось ей в спину.

Лиза Кадди не обернулась. Медсестры из травматологии довольно захихикали своей пестрой стайкой: их надежды на доктора Хауса полностью оправдались.

Уилсон знал, что Кадди идет к нему: он распознавал стук ее каблучков из миллионов других. Когда она вошла, он приветливо улыбнулся.

— У него болит зуб, лежит дома, суицида вроде не планирует, зато комиссии будет не к чему пристать, — скороговоркой произнес онколог, поднимая руки ладонями вверх, — пациент уехал домой.

Лиза отогнала призрак вины. Хаус — вольный ветер, безумный эгоист-наркоман. Если в голову ему взбредет залезть нагишом на крышу Принстон Плейсборо — что ж, он это непременно сделает, и никто его остановить не сможет. То, что он сбежал от нескольких часов в клинике из-за больного зуба, было простительно.

— Ты же не хочешь… — она не договорила, потому что поняла: именно этого Уилсон и хотел.

Он хотел, чтобы Кадди поехала к Хаусу, убралась у него дома, взяла его жизнь в свои руки и навела в ней, наконец, порядок. Уилсон хотел, чтобы Кадди и Хаус упростили свои сложные отношения и прекратили бесцельное паразитирование на душах друг друга. А если учесть, что Хаус мог быть весьма убедительным и заражал своим энтузиазмом всех вокруг, Уилсон также мог думать о чем-то вроде зажигательного стриптиза в исполнении главврача, с последующим купанием в клубничном сиропе.