— Так. Слушай. Вчера ты стала свидетельницей того, чего видеть тебе не следовало, — без предисловий начал он, — и, судя по всему, ты знаешь, что это. Никто, а в особенности моя сестра, не должен знать о… об этом. Ты поняла?

Рания кивнула.

— Если ты побеспокоишь этим мою Дис, я тебе перережу глотку, — буднично продолжил мужчина, ничуть не повышая голоса, — и выброшу тебя на корм воронам Эребора. Убью, — пояснил он зачем-то, отставляя ковш в сторону, — если ты сделаешь что-то, что наведет на мысль других подданных — я тебя убью. Если нечаянно или под пытками, да хоть во сне, выдашь меня — тоже убью. Убью, если где-нибудь случайно нарисуешь, споешь, напишешь…

— Я не умею писать, — пискнула она неожиданно сама для себя. Торин на миг замолчал. Хмыкнул.

— Неважно. Что происходит или произносится в моих покоях — свято. Твоя жизнь залог твоего молчания. И если ты не поймешь этого с первого же раза, то…

«Доходчиво», поморщилась Рания, опуская лицо, и надеясь, что Торин не разглядит его выражения. Вне всякого сомнения, убить ее он мог. Другое дело, что Рания сомневалась, что он проживет еще достаточно, чтобы воплотить свои угрозы в жизнь.

Кажется, Торин и сам понял, насколько неоправданны в его состоянии подобные утверждения, и потому тяжело вздохнул.

— Ты знала, что делала, вчера — как там тебя?

— Рания, мой государь.

— Рания, — точно пробуя на вкус, повторил мужчина, и продолжил, — так ты сталкивалась с подобным раньше. Или, может быть, ты умеешь лечить и другие болезни?

— Я видела много заболевших, и знаю немного основ травоведения, но лишь самую малость, мой государь…

— Что ты там лепечешь? — раздраженно оборвал Торин, — подойди сюда, ближе, я не слышу.

Как могла, Рания перечислила, запинаясь, те скромные умения, которыми обладала. В области лечения и вовсе ее знания были ничтожны. Но они были. Может быть, гномам Предгорья по-своему посчастливилось выживать в изоляции от остальных. Приходилось быть не такими заносчивыми и многому учиться.

С другой стороны, и старые традиции они соблюдали много крепче жителей Синих Гор, Мории или Эребора.

— То есть, ты видела раньше эту болезнь. Напомни еще раз… тебя…

— Рания, ваше величество. Да, я очень хорошо знаю течение этой болезни. Но обычно голодной чахоткой болеют самые слабые и нищие люди или уже глубокие старики… — она осеклась. Торин усмехнулся, глядя куда-то в пространство. Даже сейчас Рания могла слышать, как клокочет воздух в его груди, когда он просто дышит или меняет положение тела.

— Чахотка, значит. Голодная. Как поэтично. Эльфы придумали, наверное.

— Рохирримы, государь.

— Помолчи, пока я не обращусь к тебе.

Он задумчиво побарабанил пальцами по деревянной подпорке кровати. Посмотрел, поджав губы, на девушку. Затем встал и повернулся к ней спиной.

— Иди.

И она ушла.

…

В следующий раз их разговор, исключая его ворчание и придирки, произносимые в пространство и не требующие ответа, случился почти через неделю. Торин позвал ее, сидя за своим столом, и холодно окинул ее взглядом. Рания была готова к любым его замечаниям, какие часто доводилось слышать, но на которые не следовало слишком подробно отвечать. Сейчас, сейчас он скажет что угодно глупое. Что-нибудь о несовпадении оттенка бериллов в ее серьгах с его настроением. О недопустимости каблука в три дюйма. О слишком жестком или слишком мягком мясе на ужин. О слишком низком вырезе платья. О закрытом вороте. О коротких или длинных рукавах…

— Как его зовут?

Рания вскинула голову. На мгновение она замешкалась, и Торин пояснил, глазами показывая вниз.

На коленях у него восседал собственной персоной Биби, полуприкрыв глаза, и на лоснящейся его черно-белой шее искрился изумрудный ошейник. Под прикосновениями сильных пальцев мужчины он иногда выгибался, а иногда — вытягивал вперед одну из когтистых лап, чтобы впиться в колено своего нового покровителя.

— Кот. Как зовут?

— Биби, ваше величество, — ответила Рания, силой воли подавив неуместную улыбку.

— Оставляй одну створку двери открытой. Он скребется ночью и орет.

— Да, государь.

— Ты знаешь о моей болезни. Перечисли мне симптомы.

Голос его был удивительно ровным и спокойным.

— Целитель мог бы сделать это лучше, — на всякий случай начала было она, но король раздраженно встряхнул волосами:

— У нас здесь не бывает таких врачей. Раньше мы никогда не болели ничем. Подойди ближе, сядь. Говори, что знаешь.

Рания, по привычке усевшаяся у его ног, заговорила. Первые слова давались ей тяжело, но потом стало легче. Возможно, ее поддерживало то, что лицо Торина не менялось, лишь брови то сходились ближе на переносице, то слегка поднимались, обозначая согласие или внимание к деталям рассказа. Хуже было то, что своей речью Рания фактически нарушала одно из самых древних правил кхазад. Она ведь не просто рассказывала сказку или передавала сплетню. Она зачитывала обреченному на смерть все пытки, которые он уже опробовал на себе, или только должен был встретить. И он молчал, иногда сам себе кивая, а его пальцы все так же ласкали блаженствующего Биби.

— Ночной пот. Изнуряющая лихорадка, сначала дважды в луну, потом четырежды, потом восемь раз — и так до половины дней…

А Торин все кивал задумчиво, и молчал.

— Сердцебиение. Сначала при волнении, затем при нагрузке, ближе к окончанию — в обычной жизни.

Как будто это и не о нем было! Все это траурное перечисление: истощение даже при усиленном питании; одышка, сухой кашель, мокрый кашель, заканчивающийся кровью изо рта, пеной и агонией; утолщение суставов, и превращение в почти парализованного калеку, когда тело уже не выдерживает собственного, сколь ни было малого веса, и клонится к земле, словно слабое деревце под напором ветра.

И слабость, проклятая слабость. Слабость ума, сначала проявляющаяся как забывчивость и сварливость, а заканчивающаяся поиском неизвестных врагов и борьбой с воровством старой ветоши через мышиную нору. Или еще что-нибудь столь же несуразное. Что-то настолько же недостойное короля. Совместить, наконец, страшную картину с Торином у Рании не получалось, и она не хотела, чтобы получилось. Слишком удручающая была это картина.

С другой стороны, она узнавала ее. Узнавала в каждом его дне. В каждом вечере. Даже в тех странных хриплых, прерывистых вздохах, что вмешивались в его храп по ночам.

— Это всё? — спокойно спросил Торин, когда она, наконец, смолкла, — ну, что?

— Государь, — отчаянно кусая губы и не смея поднять взгляд, пробубнила Рания с пола, — еще голодная чахотка на переломе своего течения… пожирает мужскую силу и женское плодородие. Если лечение не поможет от этого, то после этого болезнь уже не отступает.

— Ясно. Что ж, ты действительно знаешь эту хворь. И многих ты лечила?

— Мой отец… он умер от нее.

— Очевидно, лечение не помогло?

Вот оно, признание. Чуть дрогнувший голос. Чуть прорезавшееся чувство. То, что так хотела услышать Рания, жажда жизни, которая все еще теплилась в подгорном короле. Последняя надежда, которую он не позволяет себе убить. Балансирует на грани, не сдается — из последних сил. Может быть, на такое сражение требуется гораздо больше мужества, чем на все прочие.

— Лечение помогает, если больной хорошо ест, достаточно спит и бережет себя, — ровно ответила Рания, — в наших краях… где я жила… у нас не хватало всего, что необходимо.

— Значит, если лечение подоспело вовремя, то исцеление возможно… Ты знаешь, зачем ты приехала сюда, девочка? — вдруг спросил Торин.

Кот на его руках все так же благостно мурлыкал.

— Чтобы стать невестой благородного младшего наследника Эребора, — тихо произнесла Рания.