— Не уезжайте, — страстно прошептала она, — не уезжайте, прошу вас.
— Да чтоб тебе! Прекращай этот эльфийский балаган, — скрывая растерянность, пробормотал в ответ Торин, — мне надо уехать, и я поеду. Тебя не спросил.
— Кто о вас позаботится…
— Ты что, сдурела?
— Кто будет пробовать вашу еду? Кто будет греть вашу постель? Кто подаст вам воду с утра?
— Я, слава Махалу, не без рук, — зарычал Торин, все больше негодуя от нелепости ситуации, и легонько попытался отпихнуть ее кончиком сапога, — вставай и…
— Не уезжайте, я вас умоляю, — подвывала гномка, — там холодно. Вы можете заболеть. Вас никто не будет правильно лечить. Вас отравят.
— Отравили здесь чем-то только тебя, и ты сошла с ума.
— Если вы там умрете…
— Заткнись и прекрати нести чушь!
— …кто взойдет на ваш погребальный костер?
Пораженный, Торин замолчал на полуслове. Все злые речи и мысли исчезли. «Ну конечно, — пронзило его осознанием, — ведь в Роханских Предгорьях, как и в Рохане, покойников порой сжигают на кострах. Даже королей». Но он впервые слышал, чтобы женщина кхазад намеревалась… ему вдруг стало по-настоящему страшно. Почти так же, как когда в битве ранили Фили, что загораживал его собой.
Кто угодно, но не она, мог сказать такое ради внимания, красоты речи, в шутку. Кто угодно, кроме нее. Даже если она и не представляет себе, что это такое, гореть в огне, — а он, Торин, очень хорошо представляет, — она это готова сделать. И не поколеблется.
— Рания, — он опустился рядом с ней, и неловко потряс за плечи, — все, хватит. Хватит плакать. Посмотри на меня. С чего мне умирать? Вражья сила, да что… ну взгляни на меня, девочка моя. Прекрати, я тебя прошу, — голос его терял свою грозную силу, и Торин ничего не мог поделать с этим, — я же не на войну отправляюсь. В гости. К друзьям. Никто меня там травить не будет. Я возьму с собой теплые вещи. Никаких погребальных костров. Ради молота Махала, прекрати плакать…
Надо было молчать. Но она, всхлипнув, подняла на короля свои чудные глаза, словно прося убеждать и дальше. А он, все еще завороженный страшным смыслом слов «погребальный костер», впервые не знал, что сказать, и потому говорил все, что приходило в голову.
Говорят, в древности гномки в отсутствие мужей и возлюбленных месяцами не мылись, не расчесывали волос, а то и вовсе сбривали их со всего тела и даже лица. Несомненно, они налагали на себя множество и других табу и ограничений. Торин сглотнул, представив, какую картину может увидеть, вернувшись, если уж Рания готова была заживо гореть с его хладным трупом в обнимку.
— Смотри же, не начни без меня чудить, — строго сказал он, выпрямляясь, — я повелю приставить к тебе какую-нибудь женщину, чтобы следила. Никакого траура времен Первой Эпохи, и всего подобного. И не вздумай похудеть. Поняла?
— Да.
— Сиди и учись. Остальные распоряжения оставлю в письме, — он усмехнулся, радуясь собственной внезапной находчивости, — так что учись старательнее, чтобы прочесть его. Чтобы к моему приезду выполнила все.
— Да, — снова выдохнула она, глядя на него своими огромными серыми глазами.
Потрясенный силой веры, которую видел в них, Торин не сразу смог отпустить ее. Странно. Желанная, красивая, послушная, она, оказывается, умела быть сильной. И верила в него, как никто и никогда не верил. Никто и никогда не был столь беззаветно ему предан — до полнейшего самоотречения, бескорыстно, не надеясь ни на что, и не будучи связан с ним никакими узами, обязательствами, воспоминаниями. Было в ней нечто пугающее, в этой представительнице первородных кхазад, шагнувшей невесть откуда и из каких времен к нему в Эребор.
Эту преданность не купить за все звезды и золото Арды. Не выторговать обещаниями и посулами. Она досталась ему в дар — и потому действительно бесценна.
— Без сопровождения никуда не выходи, — вырвалось у короля, — мои сокровища должны храниться под надежным замком.
…
Пьяная от собственных слез, Рания слегла на трое суток, стоило королю покинуть ворота Эребора.
— Ничего не понимаю, — жаловалась гномка, приставленная к ней, чтобы помогать ей, — она совсем не хочет жить. И вроде не больна.
— Как не больна? — возражала мудрая Сагара, — я видела ее. Мечется, бедняжка, горит, как в пламени. Ничего не ест, не пьет. Только бьется, бьется, как птичка. А то, бывает, так вздохнет, что сердце заходит.
Дис, прослышав о состоянии Рании, встревожилась. В конце концов, король уехал, но никак не умер, и не собирался. Но Рания, пришедшая к королеве через две недели после его отъезда, слушала ее молча, и никак не реагировала на заверения в том, что ничего страшного не происходит. Серая, как пепел и молчаливая, она как будто не слышала обращенных к ней слов. Украшения из черного гагата дополняли просторное белое платье, а волосы девушка распустила и перевила белой лентой. Полная картина старинного траура, особенно, учитывая то, что она отказывалась от еды, и даже пить воду ее приходилось уговаривать.
Торин, когда вернется, будет недоволен.
«Дорогой и возлюбленный мой брат, владыка Эребора! Отвечая на твое короткое послание, спешу сообщить, что мы здоровы. Потеплело и повеяло весной. Фили и Кили, и невестки, здоровы. Мать Тилионы чувствует себя намного лучше, чем прежде, сама же принцесса пытается ползать, хоть у нее это и скверно получается…
Ты спрашиваешь о Глоине; что могу я тебе сказать? К великому стыду своему, я не могу помочь ему в его подсчете расхода металлов на сплавы в нижних кузницах, потому что…
Твои решения о восстановлении системы водоснабжения считаю мудрыми, хотя и слегка опережающими прежние планы. Прорывы в нижних ярусах нам не грозят, но чрезвычайно хотелось бы избежать…»
Дис подняла руку с пером, но затем отложила его. Она не могла написать ему о Рании. Что-то не давало ей сделать этого. Не хотелось называть это нечто ревностью, не хотелось называть недоверием. Но что это было?
Что заставило ее сердце недобро замереть, когда она дошла до строки: «Как там моя Рания»?
Разве бедное дитя виновато в чем-то перед ней, государыней Эребора? Неужели провинилась, оступилась, нарушила хоть один из неписаных законов Горы? Она их и записанных-то ни одного не нарушила. Разве виновата девочка из далеких Предгорий, что за долгие годы королева Дис привыкла к темной страсти, которой пылал иногда до сих пор взгляд Торина Дубощита? И разве не следует Дис быть благодарной за то, что ныне душа ее брата чиста от этой запретной страсти?
«Твоя Рания не ест и не пьет. Твоя Рания не говорит. Глядя на нее, я не могу отделаться от мысли, что никогда не любила тебя — так. Ты ее жизнь и без тебя она погибает. Может быть, ты зря побежал от нее так рано. Или ты опять, как когда-то, побежал от самого себя? Я знаю, что ты вернешься, и знаю, что будет, когда ты вернешься — есть же в тебе то, что не меняется, мой любимый брат. Ты всегда возвращаешься туда, где тебе было хорошо, где тебя любили. Только, вернувшись к твоей Рании, ты уже не захочешь от нее уйти. И больше уходить не должен…».
Нет, нельзя ему писать. Не надо его беспокоить. Сердце у него совсем не каменное. Лучше самой позаботиться о бедной девочке… как бы ни было это непросто. У королевы нет права на слабость. Нет права на самообман. На самоутешение и несбыточные мечты. Дис, прижав письмо к губам, нерешительно вышагивала по комнате. Тени плясали на стенах, и освещенным оставался только очаг и ковер перед ним.
«Торин, прости меня. Ты простил меня? Прости, прости, прости. Ты, верно, винил себя все эти годы, за все, что было в Синих Горах — и о чем мы не говорили почти пятьдесят лет. А винить надо было меня, и я знаю это — и то, за что ты проклял себя, моя вина тоже. Была. Хочу я или нет, но время стирает все… время, украсившее твою бороду и волосы серебром седины, поселившее морщинки в уголках твоих глаз, и лишившее меня той молодой красоты, которой я гордилась перед всеми женщинами кхазад.
