Трение нарастало, скорость его движений, плавных раскачиваний — тоже. Его пальцы теперь ласкали ее в пойманном ритме без ее помощи. Все, что еще контролировала Рания — это дыхание, но и оно срывалось, когда внутри словно само собой что-то сжималось в ответ на его движения, и тогда Торин издавал особый свой рык — не то боли, не то наслаждения.

Дыхание не удавалось удержать. Не помогало. Дыши она чаще или реже, не спасало от нарастающего чувства — как будто кожа стала мала, и мешала, и все тело не способно вместить нарастающего удовольствия.

— Сладкая моя… говори же… скажи…

Он словно пел, и Рания не смогла сдержаться, чтобы не ответить. Получилось очень жарко и громко:

— Глубже. Сильнее. Больше!

Как будто бы его спустили с цепи, как будто он только этого и ждал; она ткнулась носом в подушку, а он входил в нее, входил именно так, как она умоляла. Разорвавшееся, рассыпавшееся на мелкие осколки молчание теперь звенело бессмысленными словами и безумными просьбами, стонами, возгласами. Чаще, все чаще его член бьет ее глубже, и это все, что она хочет, иначе почему сохнут губы, и отчего шепчет Рания: «Пожалуйста, пожалуйста, пожалуйста»?

Волшебство, освобождающее ее из оков, началось в сведенных судорогой голенях, а продолжилось его победным рыком. И в этот миг ее тело отказалось подчиняться разуму — сжалось, брызнуло влагой навстречу его проникновению, и забилось в конвульсиях экстаза, которым она могла лишь полностью сдаться, отпуская себя на волю.

Торин кончил спустя минуту, пока Рания, все еще содрогаясь под ним и постанывая, шептала его имя.

…

«Торин».

Она впервые назвала его по имени. Так не полагалось, так нельзя, но оно вырвалось само. Даже в мыслях она не смела его произнести так, как всего лишь двадцать минут назад — кричала в голос, как боевой клич, как молитву или песню. Рания потянулась, подлезая под широкую ладонь, которую он оставил на ее бедре — хотелось чувствовать жар его взмокшего тела.

— Ммм. Полежи тихо, — прошептал он, сонно бубня, и Рания осторожно отвела в сторону его волосы, на которых почему-то лежала вместо подушки, — через десять минут…

— Что через десять минут? — спросила она, вдыхая запах его пряного пота, и утыкаясь в крепкую шею, на которой билась синяя жилка.

— Снова тебя захочу…

Обняв его, она в блаженстве закрыла глаза. Он выскользнул из нее только что, но она чувствовала внутри его теплое присутствие, и — странно было, неужели раньше ее беспокоили простыни, шаги за дверьми покоев — где, кажется, сейчас как раз кто-то тихонько хихикал? Должно быть, они громко кричали. Впрочем, какая разница. Провались оно все в пропасти Мории. Провались оно все…

Они проснулись через два часа и снова бросились друг к другу, как будто изголодавшиеся. Потом — еще раз. Обессиленные, лежали, ближе к утру, и Торин, то засыпая, то просыпаясь, не давал ей уйти и даже пошевелиться, лежа своей тяжелой головой на ее груди. Потом вдвоем ели холодные пирожки в кровати, кормя друг друга с рук, и рассыпая крошки. Последний достался Биби, который, окончательно обидевшись на помеху своему обычному режиму, ушел в итоге спать в приемную один.

Это была сладкая ночь. Но за ней последовали другие. И они были слаще.

…

Вот уже месяц Фили, как неприкаянная тень, пытался добиться от дяди внятного ответа на предложение наладить постоянные отношения с Синими Горами, и развернуть торговлю на пути к ним.

Вместе с Кили и одобрившим их начинания Балином, вдохновленные, они порой за полночь просиживали над планами, чертежами и счетами. По всему выходило, что предприятие предполагает быть прибыльным и безопасным.

Но Торин смотрел на мир отсутствующим взглядом, и только отговаривался: «Да. Позже. Непременно». Фили готов был обидеться, но однажды заметил, с какой тоской дядя смотрит на водяные часы, и вздыхает, и какой тоской полнится его взгляд, когда его останавливают по дороге из кузницы в покои.

«Эге-ге, — посмеиваясь, пришел к выводу Фили, — невзрачная пташка из Предгорий оказалась не так проста».

И уже несколько раз он ловил ту самую «невзрачную пташку» в коридорах по дороге в приемную короля, возле тронного зала и библиотеки. Удивленный, Фили проследовал за ней. Не склонный к подсматриванию и подслушиванию, он чуть приоткрыл дверь — самую малость. Увиденного оказалось более чем достаточно, чтобы молодой гном, краснея и задыхаясь, со всех ног помчался к молодой жене. Вот уж не ожидал он от Торина Дубощита эдакой прыти!

— Я видел их на родниках, — поделился, улыбаясь, Кили, когда брат открыл ему тайну исчезновений короля среди дня.

— Только не говори мне…

— Держись за наковальню крепче, братец. Они гуляли по бережочку. Торин ее за руку держал.

— Эльфийская зараза, — погрозил пальцем Фили, — это все ты и невестка виноваты. Протащили в Эребор новое поветрие.

И не то чтобы девушка была такая раскрасавица. И не то чтобы Фили оставил свои идеи о Синих Горах и новых свершениях. Но, послушав совета Кили и Онии, он решил дать Торину еще немного времени. Месяц. Ну хорошо, полтора месяца. Пусть их за руки держатся…

…

Время остановилось для Рании, дочери Мальвы из Роханских Предгорий. Проходил день, а она забывала, что он вообще начинался. Время потерялось где-то в промежутке между поцелуями Торина Дубощита и тем, как он брал ее, снова и снова.

В уголке приемной. В другом углу. В коридоре, зажав рот рукой… только теперь она все бы отдала, чтобы встречаться ему по десять, по сто раз в день в каждом из коридоров Эребора.

Сагара смеялась над ее изменившейся походкой. Прыскали в ладошки юные гномки на кухне, и понимающе переглядывались старые, давая ей советы и наставления, не дослушав которых, она уплывала в потусторонний мир ожидания. Вдох. Еще вдох. Щемит сердце, тело ноет, прося прикосновений, как никогда раньше.

И как никогда раньше, смотрит на нее ее господин и повелитель. От взглядов этих разливается томительное тепло. Рания гордится собой.

Время остановилось. Его можно отсчитать только по тому, сколько новых рун и их сочетаний она изучила, и сколько слов написала. Руки уже не так дрожат, и не так непривычно болят пальцы. Вот, оказывается, что такое практика. Навыки приходят с ней, а за ними и удовольствие — и, поймав себя на вновь вернувшихся мечтах о ночи и всем, что связано с ней, Рания ахает и хватается за щеки.

— Ох, девочка, — сияет Сагара, рассматривая ее, и почти по-матерински поправляет ее сбившуюся шаль, — посмотреть на тебя — и самой старика обнять хочется.

Рания смотрит в пол, зная, что румянец скрыть нельзя, а улыбка цветет сама собой.

— С другого края земли видно, как сияешь, — продолжает гномка ласково, — потому что любишь.

«Люблю», молча согласилось с ней сердце Рании.

Времени больше не существовало. Время было над ней не властно. Дышать его поцелуями, таять в его руках, замирать в ожидании его шагов. Жить им. Жить для него. И ловить его удивленный и радостный взгляд, когда, вернувшись, он находит ее танцующей — не специально, но так получается, потому что иначе она не может.

…

— Фили искал тебя. Что-то насчет Синих Гор.

— Я, наверное, поеду туда, — неуверенно ответил Торин, катая в руках свиток, что Дис передала ему, — надо было ехать еще месяц назад.

— Я не осуждаю тебя, — мягко возразила Дис, — на дворе февраль. Морозы.

— Но потом дороги будут непроезжими.

— Зато будет тепло. Волков не будет.

— Нужно будет открывать ворота, Дейл опять навалится…

— Зато доедешь быстрее, и быстрее вернешься.