-Я выйду здесь, - в полуобморочном бреду услышала Анжи свой голос, - остановите, пожалуйста.

- Но куда вы, сеньора?! – расстроился мужчина, однако все же остановил машину – и Ангелина едва сохранила равновесие, пока не добралась до какой-то подворотни – перетянутой веревками с сушившимся бельем, наполненной криками одинаковых чернявых детей, - везде дети, почему дети, такие сладкие, такие вкусные… - и запахом готовящейся еды.

Стараясь стать как можно менее заметной, она забилась под каменную лавочку – несомненно, стоявшую здесь еще со времен Римской Империи – и закрыла глаза, сжавшись в комочек.

Вызывает ли кровь привыкание? Бывает ли ломка? Почему, если реже бывать на солнце, так тяжело его переносишь? Что будет, если вампир укусит вампира? Что будет, если полукровка укусит вампира? Что будет, если человек укусит вампира, а тот укусит полукровку? Ангелина поморщилась, надеясь прогнать бред, что метался под воспаленными веками.

«Они найдут меня. Конечно, найдут. У них полно родственников в Италии, кто-нибудь обязательно примчится, чтобы обнюхать Римини…».

«Мы. У нас родственники».

«Будь у меня родственники, я бы не валялась здесь под лавкой, как клошар, надеясь не испепелиться еще хотя бы час».

«Не. Не испепелишься. Иссохнешь».

Это было правдой. С ужасом Ангелина видела, как ее руки ссыхаются – как будто от недостатка влаги сохнет сено на поле – тускнеет, делается ломкой еще вчера свежая зеленая трава. Зрелище это было жутким. Правда, в глазах тоже уже пробегали помехи – пока несильные, но регулярные.

«Я-то думала, что в монастыре привыкла голодать».

«Крови! Темноты! Сейчас же!».

Что-то хрустнуло в спине. Кажется, ссохшийся позвонок – первый из многих. Точно, вот еще и еще звуки. Похожие на те, с которыми злые пальцы Милицы перебирали четки в келье.

«Пропадаю».

Ей не дано было бояться солнца – страх отсутствовал, как понятие в ее системе бытия. Было отчаяние и боль. Привычная, тупая, возвратившаяся, наконец, на законное место. Вот и закончилась эпоха Дня в ее жизни – и как не вовремя! С щелчком начали отлетать скрутившиеся ногти на руках, затем и на ногах. Щелк! – ноготь долой. Пальцы скрючивались, сохло ногтевое ложе, приобретая характерный бурый оттенок.

«Что еще?».

А, конечно. Внутренности тоже начали ссыхаться. Вот подреберье втянуло почти до расходящихся поясных позвонков. Вот съежились легкие. Можно было бы дотронуться до выпуклости, обозначающей печень – если бы Анжи еще могла шевелить руками.

В ушах загудело, солнце упало и раскололось, изливая весь свой запас света на Ангелину, и мир вокруг растаял в ослепительном сиянии. Короткие зигзаги желтых молний и вспышки белых сверхновых.

Ее даже не рвало – было нечем; судя по ощущениям, внутри даже органов не осталось. Абсолютно невозможно сосредоточиться ни на чем, кроме как ощущать свою близость к небытию.

Но оно все не приходило.

Белград. ВО+

Когда она очнулась и спустя какое-то время открыла глаза, рядом не было никого. Комната была мала и пуста совершенно; рядом с кроватью не стояло ни тумбочки, никто не озадачился такой человеческой формальностью, как одежда или…

Зато у кровати прямо на полу стоял ящик. Ящик с алюминиевыми банками по поллитра. И Ангелина, не в состоянии еще протянуть руку и дотронуться до одной хотя бы, уже знала и жаждала каждую каплю из этих банок.

Подтянувшись изо всех оставшихся сил, она разлепила высохшие, треснувшие губы, и не узнала собственную скрюченную руку, нетвердую, дрожащую, что потянулась к желанной добыче. Кто бы ни был тот благодетель, что оставил тут богатство для нее, Ангелины, он знал, в каком она очнется состоянии.

«Кто? Какая разница. Я очень хочу жить».

Первую банку она тянула к себе так долго, останавливаясь, чтобы передохнуть, что тени поменяли свое расположение на полу. Открыть ее было также непросто. Вместе с этим Ангелина лишилась двух коротких когтей, выросших за время сна. Обессилев, она едва смогла перевернуться на бок и наклонила трофейную банку.

Сладость. Сладость и снова сладость. Целебная. Ласкающая каждую болезненную точку, каждый пострадавший нерв. Третья положительная…

Вторая банка досталась ей уже с меньшими затратами сил, и пила она ее чуть-чуть быстрее – миновала угроза желудочных колик. Третья уже была нужна для того, чтобы вернуть мышцам возможность синхронного сокращения. Это получилось. Ангелина размяла руки, прокашлялась, сплевывая горькую желчь.

Но все же встать она не могла. Здраво оценив повреждения собственного тела, Ангелина предпочла сползти с кровати и медленно на четвереньках двинуться в сторону одной из двух узких дверей, утопленных в деревянной отделке комнаты. Как она и угадала, за правой пряталась крохотная и очень уютная ванная. Пустив воду и налив дрожащей рукой пену, Ангелина, ругнувшись, поползла назад: силы восстанавливались медленно и неравномерно, и очевидно было, что подкрепиться ей еще понадобится.

Именно в этом унизительном положении ее и застал скрип отворившейся второй двери.

- О, - прозвучало где-то там, наверху. И напряжение, собравшее в струну все резервы Ангелины, оставило ее с одними звуками этого голоса, и она рухнула на пол.

- Ва-ва-ваше Могущщщ… - зашипела она, зная прекрасно, что все попытки подняться будут безуспешны.

Он ходил босиком только в Гнездах Семьи, и, увидев его худые, желтоватые, костистые ступни прямо перед носом, девушка едва не разрыдалась от счастья.

- Дитя мое, я и не думал, что ты так поспешишь встать на… гм. Конечности.

Большего унижения все равно придумать было невозможно, и было в этом что-то обнадеживающее.

- Не шевелись, дорогая.

Сильные незнакомые руки – должно быть, какие-то надежные слуги – перемещают ее в ванну. По комнатке начинается особое пристеночное движение вампирских теней. Они обтекают иерарха беззвучно, вежливо избегая его тени. А он стоит и ждет. Источает свой тяжелый, давящий глубиной запах – меда и облепихи. Приторная медовая сладость смешивается с ароматом третьей положительной, и вдруг Ангелина понимает, что лежит в ванной, наполненной кровью; даже разбавленная водой, она исцеляет изнутри и снаружи, просто потому, что это – кровь.

Укуса иерарха она даже и не почувствовала, зато услышала, как он зарычал – волоски на теле вставали дыбом от этого звука – и от злости впился когтями в ее безвольную слабую руку.

- Чезаре Пьенто Патриций? Какая злая шутка.

Каким-то удивительным образом он не прочитал имени «Валенсио», и Ангелина хотела – и не могла произнести его.

- Одиночки стали метить на место иерархов? Такое бывало. Но чтобы этот – нет, душа моя, нет.

Богуслав был так зол, что начал говорить сам с собой. Лицо его быстро менялось, вытягивалось, подбородок опустился, а глаза запали. Он был страшен. И делался страшнее с каждой минутой. Он умышленно злил себя, и тело его становилось все горячее и горячее. Тьма чертит темные круги под усталыми глазами, породистый нос с горбинкой заострился. Две горькие морщины у рта, обычно незаметные, прорезались сквозь небрежную щетину, состарили иерарха и превратили его в незнакомого Ангелине чело… человека?

- Ты рисковала, мое дитя, - нежно сказал этот незнакомец, целуя Ангелину, лежащую в кровавой ванне, в лоб, - ради меня. Но не беспокойся. Не беспокойся. Мы на шаг впереди теперь. И знай, что я раздавлю эту падаль, и так накажу, что еще долгие, долгие годы даже думать о чем-то подобном не рискнет никто. Ты просто отдохни. Ты уже все сделала.

И он испаряется, оставив Анжи разрываться между покорностью и предательством, между признанием и надеждой – если бы знать еще, на что.